Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим Страница 4

Уже стемнело, когда мы возвращаемся в Камбриль. Я не хочу давать руки ни одной из трех дам и держусь далеко позади, чувствуя, как сердце сжимается от горя и наслаждения. В сжатом кулаке я прячу светляка, подобранного у дороги. Время от времени осторожно разжимаю пальцы, чтобы посмотреть, как он сверкает. Моя рука так стиснута, что ладонь вспотела. Я боюсь раздавить светляка или утопить его в поту и все время меняю руку. Когда в очередной раз перекладываю его из ладони в ладонь, светляк падает. Мне нужно поднять его из бесцветной пыли, которую лунный свет подкрашивает голубизной. Капля пота стекает с моей руки и падает в пыль, просверливая в ней дырочку. Почему-то при виде этой дырочки я весь покрываюсь гусиной кожей. Хватаю светляка и в паническом ужасе бросаюсь догонять дам, которые ушли далеко вперед. Услышав, что я бегу, они удивленно останавливаются. Моя красавица с вуалью хочет взять меня за руку. Но я не даю руки. Я хочу идти один. Когда мы подходим к дому, нас встречает мой двадцатилетний кузен. На плече у него карабин, а в поднятой руке что-то непонятное, что он хочет показать нам. Подходим поближе и различаем: это маленькая летучая мышь, кузен ранил ее в крыло. Входим в дом. Кузен кладет животное в металлическое ведерце и отдает его мне. Я так счастлив! Бегу в купальню – одно из любимейших моих мест в доме. Там в перевернутом стакане у меня уже есть божьи коровки, металлически мерцающие на листочках мяты. Туда же сую светляка и кладу стакан в ведерце, где съежилась летучая мышь. Час перед ужином проходит в каком-то бреду. Я вовсю трезвоню о летучей мыши, о том, как горячо ее люблю. То и дело ласкаю и целую ее шерстистую головку. На следующее утро страшный спектакль продолжается. Стакан перевернут, божьи коровки получили вольную, светляк исчез, а летучая мышь, кишащая муравьями, хрипит раскрытой пастью, обнажая мелкие стариковские зубки. В этот то момент перед решетчатой дверью и появляется дама с вуалью. Я хватаю камень, запускаю в нее – и промахиваюсь. Она смотрит на меня с удивлением и нежным любопытством. Я весь дрожу, мне невыносимо стыдно. И вдруг я делаю нечто ужасное, от чего дама испуганно кричит. Хватаю летучую мышь, как бы желая пожалеть ее, приласкать, а на самом деле – причинить боль, и кусаю животное, с такой силой лязгнув зубами, что его голова, как мне показалось, чуть ли не распалась надвое. Содрогнувшись, я бросаю летучую мышь в бассейн и бегу прочь. Овальное зеркало бассейна и без того усеяно черными гниющими фигами, падающими с нависающей ветви большого дерева. Когда через несколько метров я оглядываюсь, то сквозь слезы на глазах различаю среди плавающих фиг лишь расчлененное тельце бедняжки летучей мыши. После этого случая я и близко не подходил к купальне. Еще и теперь, всякий раз, когда черные точки напоминают мне фиги в бассейне, где погружалась в воду летучая мышь, я так же, как и тогда, содрогаюсь от ужаса.

Мне 16 лет, и я учусь в коллеже братьев Maristes в фигерасе. В дворик для отдыха надо выходить из классов по очень крутой каменной лестнице. Как-то вечером мне захотелось спрыгнуть с самого верха лестницы. Но я трушу, я в нерешительности – и откладываю на завтра исполнение своего жгучего желания. На следующий день, спускаясь с товарищами по лестнице, я поддаюсь искушению, совершаю фантастический прыжок, падаю, конечно, на ступеньки и скатываюсь до самого низа. Сильно ушибаюсь, но боли не чувствую. Меня охватывает огромная, невыразимая радость. И – о чудо! – я стал значительной фигурой для товарищей и братьев. Меня окружают, за мной ухаживают, обо мне заботятся, кладут на лоб холодные компрессы… Надо сказать, в то время я был болезненно застенчив. От любого пустяка заливался краской до ушей. Все дни, как отшельник, проводил один. И вдруг вокруг столько людей! У меня закружилась голова… Спустя несколько дней я повторил свой подвиг на второй переменке, пользуясь отсутствием брата надзирателя. Перед прыжком, чтобы привлечь внимание всего двора, я дико заорал. И снова расшибся, и снова, пьяный от радости, не чувствую ни синяков, ни шишек. Теперь всякий раз, стоит мне ступить на лестницу, мои товарищи смотрят на меня затаив дыхание.

Мне навсегда запомнился один октябрьский вечер. Только что прошел дождь. Со двора подымаются запахи мокрой земли и ароматы роз. В закатном небе очерчиваются легкие облачка, которые кажутся мне то крадущимися леопардами, то профилем Наполеона, то кораблем на раздутых парусах. Я стою на верху лестницы – нет, на вершине славы, и на моем лице играют ее отблески. Спускаюсь, ступень за ступенью, в полном молчании, под восторженными взглядами моих товарищей, которые тут же отводят глаза… И не хотел бы поменяться местами с самим Господом Богом.

Мне 22 года и я учусь в Школе изящных искусств в Мадриде. Перед выставкой на высшую художественную премию я заключаю пари, что сделаю конкурсную работу, ни разу не прикоснувшись кистью к полотну. И выполняю это условие: пишу заданный сюжет, с расстояния в метр набрызгивая на холст краски, которые образуют нечто наподобие удивительной живописи пуантилистов. Рисунок и колорит так точны и удачны, что я получаю первую премию.

На следующий год мне нужно держать экзамен по истории искусств. И мне представляется возможность блеснуть. Впрочем, я не особенно усердно готовился к экзамену. Поднявшись к трибуне, где заседало жюри, я вытащил первый попавшийся билет – и мне невероятно повезло. Это был тот вопрос, на который я и сам хотел ответить. Но, оказавшись перед публикой, я был охвачен внезапной апатией и находился как бы в ступоре. И неожиданно заявил, что не знаю меньше трех профессоров, вместе взятых, и отказываюсь им отвечать, потому что лучше осведомлен в данном вопросе.

Все еще в Школе искусств в Мадриде… Стремление всегда и во всем противопоставлять себя миру толкает меня на экстравагантности, которые не то прославили, не то ославили меня в мадридской артистической среде. Как-то раз в художественном классе после натуры нам предложили зарисовать готическую статуэтку Девы. Профессор порекомендовал каждому делать то, что он «видит», и вышел. Повернувшись к работе спиной, что возможно только в неистовой жажде мистифицировать всех и вся, я начал рисовать, вдохновляемый каким-то каталогом, весы – и изобразил их со всей возможной точностью. Студийцы сочли, что я и впрямь свихнулся. К концу сеанса явился профессор, чтобы поправить и прокомментировать наши работы, да так и остолбенел перед моим рисунком. Студийцы окружили нас в тревожном молчании. Я дерзко заявил слегка сжатым от застенчивости голосом: «Может быть, вы видите Богоматерь как все люди, а я вот вижу весы».(Только сейчас, когда я пишу эти строки, меня поразила своей очевидностью связь между Девой и Весами Зодиака. Деву в изобразительном искусстве представляют преимущественно «небесным шаром». Эта мистификация оыла лишь первой ласточкой моей изобразительной философии: внезапное воплощение внушенного извне образа.)