Эльхан Мирзоев - Мои останкинские сны и субъективные мысли Страница 4

Вы когда-нибудь были в Останкино? Или как правильно надо говорить — в Останкине? Хотя привычнее, распространеннее — в Останкино. Или просто — в Стакане. Ну, так вот, видели этот стеклянный саркофаг, который его авторы-архитекторы считали «грандиозным сооружением, напоминающим океанский лайнер»?

Бывает, некоторые здания ужасны снаружи, но изящны, удобны, логичны внутри. Редко, но бывает. Чаще, интересные снаружи строения внутри — пустые, убогие. Да, таких зданий много. Но я об Останкино. Здесь убого всё. Особенно, внутренний мир.

Всегда хотел узнать — о чем думал человек, проектировавший эту коробку? А люди, разрешившие строительство этой серости — чем они дышали? Допустим, задумывая контуры и общий вид Останкино, они вдохновлялись архитектурой надгробных памятников. Ну, могильных плит. Но ведь можно было сделать этот объект хотя бы внутри функциональным…

Страшно удручающее зрелище. Философия дзота в железобетоне. Сколько же сюда ушло железобетона! Может, они готовились к ядерной войне? Не понимаю. Разве, у них душа никогда не любила? Разве они ни разу не смотрели на звёздное ночное небо — лежа на снегу в двадцатиградусный мороз? Не танцевали под весенним дождём — открыв ему навстречу лицо и крича от радости? Не видели цветные сны? Не наслаждались сладостью желанных женщин? И жили, не чувствуя себя частью Природы, Космоса? И даже с деревьями ни разу не разговаривали? Неужели, даже к смерти не готовились? Не думали о том, с каким выражением лица уйдут в вечность? Что останется после того, как их тела разложатся, распадутся, рассыпаются?

Нет, люди, придумавшие и построившие это, могли быть только духовными рабами. И строили это для рабов.

В главном здании ТТЦ «Останкино» — АСК-1 (как и в малом здании телецентра АСК-3) — три проблемы: логика, свет и свободное пространство.

Да, первый этаж создаёт обманчивое впечатление. Потому что первый этаж — это витрина. А ведь известно — с яркими витринами, настырной мишурой, торопливой показухой и оглушающими фейерверками в стране всё в порядке. Потёмкинские деревни — это наше прошлое, настоящее и будущее. Неизбежное.

На первом этаже сделан хотя бы какой-то ремонт, развешаны рекламные плакаты и большие плоские экраны транслируют эфир разных российских телеканалов, на первом этаже просторно как на футбольном поле, и первый этаж затопляет естественный свет из больших — правда, безнадёжно грязных — стеклянных окон. Это то, что открыто глазу. Но входы в длинные мрачные коридоры — лабиринты, запутанные так, что в них можно пропасть на сутки — захламлённые древние помещения, пахнущие мокрыми мышами, обшарпанные, гниющие стены с затхлыми, нагими коммуникациями обычным посетителям не видны — прямо оттуда, с первого этажа можно пройти, всё рядом, но туда их не пустят. Это настоящее сердце Останкино. Нутро Останкино.

Первый этаж — это праздник. Праздник, который обманывает не только посетителей и гостей, он обманывает работающих здесь сотрудников, обитателей Останкино, рабов Останкино. Каждый день. Всякий раз, как они сюда приходят. Сами приходят.

По утрам все 17 подъездов Останкино, проснувшись, принимаются ненасытно поглощать массу народа. Сотрудники административных подразделений идут самым большим потоком, ближе к девяти-десяти часам — одетые в похожую по стилю одежду, с одинаковым, настырным и жёстким, выражением лиц. Почти все — добираются на общественном транспорте. Некоторые — начальники, босы, хозяева — на собственных автомобилях; с водителем; с охраной; в сопровождении. Но все вместе — одним человеческим стадом, как зомби — просачиваются и растворяются в утробе телецентра.

Коллеги из творческих редакций — приходят кто раньше, кто позже. Их тоже можно узнать по внешнему виду: одеты либо в «строгую классику», но потрёпанную, неглаженную, нестиранную, дурнопахнущую, либо по-современному — в джинсах, шарфиках, свитерочках, курточках, грязных кедах; считается, что они следят за модой. На лицах — почти у всех — странный, но стойкий надменно-изучающе-самовлюблённый микст. Добираются по-разному: иногда собственным, но чаще — общественным транспортом, редко на такси, порой даже пешком от метро. Когда как. Подходя к Останкино, почти все начинают разговаривать по мобильному — брезгливо озираясь, уже уставшими от работы голосами спешно выстреливают в трубку отрывистыми, короткими фразами — с коллегами равноценного статуса, с друзьями, с родными, с мамой, либо лебезят — перед кем-то из вышестоящих.

Для этого подвида останкинских рабов пройти по первому этажу Стакана — это целый ритуал, важнейшая часть рабочего дня. Знаю коллег с НТВ, которые намеренно пользуются центральным входом в здание, хотя им удобнее пройти через 17-й, т. н. «нтвшный», подъезд; ну, чтобы получить утреннюю порцию наркотика — ощущением собственной значимости в общественно-политической системе страны, в её социальной иерархии: вот, мол, где я работаю, имею, мол, причастность к происходящему в мире, мол, зря я о себе этой бессонной ночью так плохо думал — это у быдла снаружи жизнь не удалась…

Сотрудники технических служб не похожи ни на тех, ни на других: по-другому одеты — попроще: вязанные жакеты в катышках, в нестиранных джинсах с классическими острыми коленками, растянутые застиранные футболки; это сознательный выбор, не в зарплате дело. Как они попадают в Стакан, почти невозможно засечь — словно живут здесь. Самый ущемлённый в правах останкинский люд. Этих работяг большая часть местного населения из двух предыдущих подвидов равными себе не признают, хотя их услугами пользуются. Ну, максимум, при встрече поздороваются — неаккуратным кивком; имён их не запоминают, дружбу с ними не водят, за один стол не садятся. Забастовка — всего на одни сутки — сотрудников технических служб Останкино приведёт к коллапсу и панике во всей избалованной и рыхлой российской телевизионной машине (систему), лишь кажущейся мощной, непобедимой…

Угодив в эти 17 останкинские воронки, людские потоки растекаются по всему телу здания — превращаясь в ручейки, чем выше они поднимаются по лифтам, чем дальше уходят по длинным и узким коридорам-глоткам. И, наконец, разбившись на тысячи единиц, сотрудники забиваются в свои комнатки, как тараканы в щели от солнечного света. И начинают возню — шуршать бумажками, тихо постукивать на клавиатурах, разговаривать по телефонам, одним словом — работать.

Здесь, у большей части останкинских комнат, помещений нет даже окон. В кабинетах начальства, конечно же, они есть. А у остальных… Редакции похожи на мрачные, тёмные кельи в пещерах. Честное слово! Здесь, внутри Стакана постоянно ловишь себя на мысли, что попал в средневековую тюрьму, вырубленную в огромной скале — ходишь по длинным останкинским коридорам и натыкаешься в этих комнатушках, справа и слева, на жалкие бледные существа — толи обитателей, толи узников, лишённых солнечного света. Лишённых свободы. Сидят на своих рабочих местах, согнувшись, сжавшись, свыкнувшись, и копошатся в полутьме — среди старого оборудования, кип свежих или пыльных газет и журналов, уткнувшись в мониторы. Если летом ломаются кондиционеры, то они в этих камерах-кельях задыхаются от спёртого воздуха, от скученности потеющих человеческих тел и аромата промокшей одежды, от жарких прелых стен, от сигаретного дыма. А если не работает система вентиляции останкинских уборных, кельи наполняются ещё и запахом испражнений коллег. Тут все начинают возмущаться, но продолжают массово выполнять естественный процесс очищения организма. Это может длиться по нескольку дней, а останкинские службы цинично предлагают прогуляться либо на другие этажи, либо в соседний корпус ТТЦ, либо на Останкинский пруд, либо — если очень тяжело — «в парк через дорогу»… А, может, это запах самого Стакана — ну, такая Его реакция. На то, что мы, люди, с ним делаем…