Матвей Песковский - Константин Ушинский. Его жизнь и педагогическая деятельность Страница 4

Ушинский, с горячей признательностью вспоминавший всегда о своем старике-директоре Тимковском, много рассказывавший о нем как о замечательном по своему нравственному влиянию педагоге, в одном из писем своих говорит так: “Мир праху твоему, почтенный старец! Твоим нелицемерным, продолжавшимся до гроба служением науке, твоим благоговейным уважением к ней и твоею постоянною верою в другую, гораздо более высшую святыню ты посеял в сердцах своих воспитанников такие семена, которые да поможет нам Бог передать своим детям и воспитанникам”.

Оценивая же общее воспитательное влияние и образовательное значение новгород-северской гимназии, по сравнению с теми многочисленными, благоустроенными по общепринятому понятию, учебными заведениями, с которыми пришлось Ушинскому ознакомиться впоследствии, он высказывается в той же неизданной его рукописи, на которую мы ссылались уже выше, так:

“Случалось мне видеть и такие заведения, где, несмотря на собрание лучших столичных преподавателей, презрение к науке было предметом хвастливости для воспитанников; и такие, где пятнадцатилетний мальчик уже видит за учебником истории или географии класс, чин, место и рассчитывает свое прилежание по выгодам будущей службы; и такие, где мальчики, еще плохо читающие по-русски, уже с математическою точностью, сделавшею бы честь любому воеводе передового полка, считаются чинами и породою своих батюшек, дядюшек и тетушек, и где один воспитанник подает другому руку после глубоких соображений. Когда мне встречались молодые люди, кончившие курс в каком-нибудь значительном учебном заведении, кончившие с отличием, но у которых не было не только ни одной самостоятельной научной мысли, не только ни малейшей любви к какой-нибудь науке, но которые презрительно отзывались о своей учебной жизни, о своих профессорах и даже вообще об учености, ученых и науке как предметах необходимых в неизбежной комедии детства, но вовсе излишних и даже неприличных в практической жизни; когда мне попадались безбородые юноши, еще не совсем твердо знающие, в каком веке жил Карл Великий, но уже кощунствующие над святыней отчизны… о! тогда я оценил по достоинству и молитвы покойного Ильи Федоровича, и наше уважение к одам Горация, и нашу любовь к учителю истории, и нашу гордость своими маленькими сведениями, и почтительный страх, который овладевал нами при слове: университет! А воля, простор, а природа, прекрасные окрестности городка, а эти душистые овраги и колыхающиеся поля, а розовая весна и золотистая осень – разве не были нашими воспитателями? Зовите меня варваром в педагогике, но я вынес из впечатлений моей жизни глубокое убеждение, что прекрасный ландшафт имеет такое огромное воспитательное влияние на развитие молодой души, с которым трудно соперничать влиянию педагога; что день, проведенный ребенком посреди рощ и полей, когда его головою овладевает какой-то упоительный туман, в теплой влаге которого раскрывается все его молодое сердце для того, чтобы беззаботно и бессознательно впитывать в себя мысли и зародыши мыслей, потоком льющиеся из природы, – что такой день стоит многих недель, проведенных на учебной скамье. Толстые каменные стены учебных заведений больших городов, детские кровати, поставленные необозримыми рядами, жизнь по колокольчику или барабану, толстый швейцар у дверей, этот неумолимый цербер детского ада, вокруг камень и железо, железо и камень, не только без малейшего обрывка зелени, но даже без куска земли наверху – кусок вечно закрытого неба, внутри – то гробовое молчание, то официальный гул, в котором исчезает всякая личность, повсюду сердитые аргусовские глаза купленного надзора, повсюду форма и чинность, вечная чистка и лакировка, – все это веет на меня какой-то безысходной тоской, какой-то мучительной бессмыслицей; я бы, кажется, не прожил и месяца такою жизнью”.

Короче сказать, детство и юность Ушинского прошли при условиях, благоприятствовавших свободному, разностороннему развитию душевных его сил. Захолустная новгород-северская гимназия, в которой он учился, с ее привольем и свободой – этими великими двигателями воспитания, – как нельзя более способствовала упрочению и развитию здоровых задатков его первоначального домашнего воспитания.

Не отличаясь особенным прилежанием и блестящими успехами в гимназических предметах, Ушинский, однако, знал все то, что проходилось в гимназии, и успешно переходил из класса в класс. Обладая большими способностями, он слишком мало тратил времени на приготовление уроков, нередко просто довольствовался прочтением заданного в классе уже перед уроком. Все же свободное время посвящал чтению и прогулкам.

Помимо директора гимназии Тимковского, немаловажное влияние имел на развитие Ушинского также и учитель истории, пользовавшийся большим уважением учащихся. Читая без разбора все, что подвертывалось под руку в отцовской и гимназической библиотеке, юный Ушинский, тем не менее, как бы незаметно даже для самого себя уделял больше внимания сочинениям исторического характера и путешествиям. Беспрерывное чтение вызывало у него усиленную душевную работу, так что с годами он начал заметно уединяться, совершая отдаленные прогулки или шагая из угла в угол в гимназии, погруженный в размышления. Об этих моментах уединения, главным образом на лоне природы, на любимых кручах берега Десны, Ушинский между прочим сам говорит:

“Боже мой, сколько перемечталось на этом прекрасном берегу, на этих “кручах”, нависших над рекою. Как оживлялась и наполнялась впечатлениями жизнь моя, когда приближалась весна! Я следил за каждым ее шагом, за каждой малейшей переменой в борьбе зимы и лета. Тающий снег, чернеющий лед реки, расширяющиеся полыньи у берега, проталины в саду, земля, проглядывающая там и сям из-под снега, прилет птиц, оживающий лес, шумно бегущие с гор ручьи – все было предметом моего страстного, недремлющего внимания, и “впечатления бытия” до того переполняли мою душу, что я ходил, как полупьяный. Вот и снегу нет более, и неприятная нагота деревьев в саду заменилась со всех сторон манящими, таинственными зелеными глубинами; вот и вишни брызнули молоком цветов, зарозовели яблони, каштан поднял и распустил свои красивые султаны, и я бежал каждый раз из гимназии домой, как будто меня ждало там и невесть какое сокровище. И в самом деле, разве я не был страшным богачом, миллионером в сравнении с детьми, запертыми в душных стенах столичного пансиона. Какие впечатления могут быть даны им взамен этих живых, сильных, воспитывающих пушу впечатлений природы? После уже будет поздно пользоваться ими, когда сердце утратит свою детскую мягкость, а рассудок станет между человеком и природой”.