Геннадий Чагин - Армянский переулок,11 Страница 4

В новый дом Тютчевы переезжали в самый канун Нового года. Иван Николаевич торопил дворню — жена была «тяжела», ждала шестого ребенка. Не успели отгулять новогодние праздники, как 19 января «у отставного коллежского асессора Ивана Николаевича Тютчина (дьячок еще плохо знал фамилию нового прихожанина и поэтому переврал ее) родился сын Василий...»

В крестные сыну Екатерина Львовна пригласила своего знатного дядю, сподвижника А. В. Суворова, генерал-лейтенанта А. М. Римского-Корсакова и сестру мужа княгиню Е. Н. Мещерскую. В числе приглашенных на крестины оказались ближайшие соседи по переулку, и среди них богатый купец и меценат Еким Лазаревич Лазарев, который как раз задумывал создать о Москве, поблизости от своего дома, армянское учебное заведение, ставшее в будущем известным Лазаревским институтом восточных языков. Вот для этой-то цели удалось Лазареву заполучить через Тютчевых талантливого русского архитектора-самоучку Тимофея Григорьевича Простакова, бывшего крепостным у генерала Римского-Корсакова. Тимофей Простаков вскоре стал одпим из авторов проекта здания Лазаревского института, и поныне красующегося своими легкими формами в начале Армянского переулка, со стороны улицы Кирова.

С тех пор Тютчевы и Лазаревы па протяжении долгих лет дружили семьями, а потом оказались дальней родней. Сын Тютчева Иван Федорович был женат (с 1869 г.) яа племяннице поэта Б. А. Баратынского О. Н. Путяте, а портрет красавицы Анны Давыдовны Абамелек (мать ее происходила иа семьи Лазаревых), ставшей женой брата Б. А. Баратынского, до сих пор висят в литературной гостиной Музея-усадьбы Мурапово имени Ф. И. Тютчева. Ставшая известной переводчицей русской поэзии, Анна Давыдовна переводила иа английский язык стихи своих близких и дальних родственников Баратынского, Лермонтова и Тютчева. А сам Тютчев был особенно дружен с Христофором Лазаревичем Лазаревым, о котором писал в 1854 году, что он «давнишний друг нашей семьи... и совершенно особенным образом расположен к нам...». В доме Лазаревых в Петербурге, близ армянской церкви, поэт многие годы снимал просторную квартиру для своей семьи.

Но как бы там ни происходили события в дальнейшем, тогда, во время переезда в новый дом, хлопоты с рождением очередного брата и многочисленные гости мало интересовали семилетнего Феденьку Тютчева. Рано научившись читать, он, закрываясь в своей спаленке, с увлечением читал все, что удавалось выпросить из библиотеки отца, особенно своего любимого Жуковского. И тогда с большим трудом верному дядьке Николаю Афанасьевичу Хлопову, ходившему за дитятею с его четырехлетнего возраста, удавалось вытащить погулнгь по шумной Маросейке.

Жизнь в первопрестольной шла между тем своим чередом. «Последние две зимы перед нашествием французов званые обеды, гуляния и спектакли сменялись без передышки... То было время, когда редко хворали, когда мало думали, по много и беззаботно веселились, когда размеры аппетита определялись шутливой поговоркой, что гусь — глупая птица: на двоих мало, а одному стыдно...» Поселились и у Тютчевых, но больше собирались свои, близкие друзья и родственники, которых у них по Москве было великое множество.

Иногда для завязывания знакомств старших сыновей— Николая и Феденьку водили недалеко, на Покровку, в просторный, богатый связями дом князей Трубецких. Братья поначалу страшно дичились. Однажды на детском балу они увидели чернявого, непоседливого мальчика, чем-то смешившего старшую из дочерей Трубецких.

— Кто это? — спросил Федя у брата.

— Сашенька Пушкин, племянник Василия Львовича, поэта,— ответил тот и подвел брата ближе к смеющимся детям. Возможно, так в первый раз очно встретились два будущих великих русских поэта, чтобы потом уже, по воле судьбы, не встречаться более никогда. А о той встрече они по молодости лет вскоре забыли и не вспоминали никогда.

Значительно реже Тютчевы устраивали детские балы и у себя, но это случалось уже после переезда в дом Шереметевых, в середине 1810-х годов. Тогда, как вспоминал поэт, его сестра, хозяйка будущего бала, десятилетняя любимица семьи Дашенька «тщательно составляла пригласительные списки».

Скоро веселью в Москве пришел конец. Войска Наполеона перешли границу, двигались к Смоленску. Жители стали лихорадочно готовиться к эвакуации. Вздорожали кареты, повозки, лошади. Родовитые москвичи разъезжались по своим дальним имениям — в Ярославль, Казань, Нижний Новгород. Тютчевы выбрали Ярославщину. Там, под Угличем, в благоустроенном имении в селе Знаменском в одиночестве доживала свои последние месяцы бабушка поэта Пелагея Денисовна Тютчева.

У девятилетнего Федора события, связанные с выездой из Москвы, не очень запечатлелись в памяти. Может, чуть больше помнил он о днях пребывания у бабушки под Угличем. Лишь много лет спустя умудренный жизнью поэт вспомнит в своем стихотворении «Итак, опять увиделся я с вами...», что где-то там, в далеком детстве, на одном из забытых кладбищ переполненной беженцами Ярославщины останется похороненный младенец Тютчевых, «...брат меньшой, умерший в пеленах».

«Нам никогда не случалось слышать от Тютчева никаких воспоминаний об этой године,— напишет в «Биография» И. С. Аксаков,— но не могла же она не оказать сильного, непосредственного действия на восприимчивую душу девятилетнего мальчика. Напротив, она-то, вероятно, и способствовала, по крайней мере в немалой степени, его преждевременному развитию, что, впрочем, можно подметить почти во всем детском поколении той эпохи. Не эти ли впечатления детства как в Тютчеве, так и во всех его сверстниках-поэтах зажгли ту упорно пламенную любовь к России, которая дышит в их поэзии и которую потом уже никакие житейские обстоятельства не были властны угасить».

А дом их в Москве, как сообщил господам управляющий, по счастливой случайности оказался целым. Спасли дома в переулке от пожара и разграбления соседи из армянского подворья. «Приближенный императора Наполеона, некто из армян, любимый мамелюк Рустан, испросил у Наполеона повеление, чтобы весь квартал от Покровки до Мясницкой улицы, и все то, что принадлежит армянской церкви, было сохранено... для чего были повеления и поставлены военные французские караулы». А когда пожары все-таки начались, «усердие я бдительность некоторых пребывающих тогда в Москве армян и еще соседей (среди которых вполне могли оказаться смотревшие за домом дворовые Тютчевых,-Авт.) отвратили бедствие пожара и тем единственно спасена была эта часть древней столицы».

И все-таки в Москву решили не возвращаться. Слишком дорога была бы жизнь в почти выгоревшем городе. Поэтому дом более чем на год сдали как раз искавшей уцелевшее здание для аренды Московской Практической академии коммерческих наук. А сами отправились в родной край — в отцовское имение Овстуг, на Бряньщину. Там весной 1813 года юного Федора Тютчева ждали занятия с его первым учителем русской словесности Семеном Егоровичем Ранчем.