Тамара Леонтьева - Лихачев Страница 4

Перед отъездом Василий сказал брату!

— Отдай парня мне в ученики. Чему он здесь научится? Ты на работе… Дуся спины не разгибает. А я научу, пошколю… Поедет в Питер.

— В Питер? Это еще зачем? — вмешалась мать, смахнув с лица улыбку.

— Как «зачем»? Людей посмотреть, себя показать! — отшутился дядя Вася. — Да потом… У нас столица… Электричество везде.

Племянник, конечно, был в восторге от открывшейся перед ним перспективы — поехать в столицу, перестать возиться с младшими, ходить за керосином, за водой, за хлебом, слушать отцовские нравоучения. Он сразу отметил, что дядя Вася простой, сильный, интересный человек. С ним было легко и просто, не то что с отцом.

И когда он кончил, Алексея Васильевич сказал своим обычным тихим голосом, покашливая.

А чего рассуждать зря. Генерал, — сказал он жене, — пусть едет. А то чему он здесь научится? Сама видишь, у него с Васькой одни сапоги на двоих. А я плохой, стал…

Мать вытерла слезы.

— А как он сам?

Поеду, — сказал Ваня решительно.

— Что ж, поезжай, Иван Алексеевич, — сказала мать и вышла из комнаты.

С тех пор она постоянно называла его «Иван Алексеевич», что вначале звучало шутливо и преувеличенно, а годы спустя казалось естественным. Он был ее первенцем. Ей самой едва сровнялось 17 лет, когда он родился. Тогда все ее называли еще Дусей Антюхиной. Может быть, поэтому в ее отношениях с сыном была ощутима особенная товарищеская нотка. Они любили говорить друг с другом о детях, о разных спорах и недоразумениях в семье откровенно, без утайки, как говорят взрослые близкие друзья.

И то, что он с такой легкостью решился уехать, обидело мать. Она простилась с ним холодно.

На следующий день они уехали.

Так кончилось детство Ивана Алексеевича, и он стал рабочим Путиловского завода, завода, который был центром не только питерского, но, пожалуй, и всего российского пролетариата, тем особенным объединением, традиции и дух которого цементировали единство русского рабочего класса.

3

Ваня Лихачев не попал в сталевары. Он был всего лишь учеником слесаря, но был горд и счастлив тем, что встает на рассвете но гудку Путиловского и так же, как сотни других рабочих, торопится к проходной, чтобы принять участие в деде, в котором и без него тоже никак нельзя обойтись.

Наиболее примечательным событием в юношеские годы Лихачева была выставка автомобилей в Питере в 1913 году.

Автомобили стояли там на высоких помостах, покрытых полосатым тиком. Пахло бензином и машинным маслом. Служащие в каскетках с лакированными козырьками, деловые молодые люди, которым Ваня Лихачев отчаянно завидовал, показывали, как машина управляется. Посетителям разрешали залезть под машину и осмотреть все ее узлы и агрегаты, изучать, куда заливают бензин, куда воду, куда масло. Солидные инженеры «в фуражках с молоточками» рассказывали о первых автомобилях Америки и Европы. Ване Лихачеву запомнился рассказ о французском военном инженере Кюньо, который очень любил лошадей и страдал, когда видел, как они гибнут на поле боя. Кюньо нашел способ взгромоздить паровую машину на артиллерийскую повозку и заставить ее двигаться без лошадей. Хотя паровая повозка Кюнъо не нашла широкого практического применения, но ее можно было считать первым автомобилем; само слово «автомобиль» произошло от сочетания греческого «аутос», что означает «сам», и латинского «мобиле» — двигаюсь.

— Нечто вроде «самоката», — смеялся дядя Василий.

Оказалось, что слово «шофер» по-французски означает «кочегар». И это была дань памяти первому автомобилю с паровым двигателем.

Автомобиль с газолиновым двигателем удалось построить лишь в 1885 году в Германии. Построил его инженер Карл Бенц и в 1893 году не без торжественности привез свое детище за океан. Но там уже получил известность автомобиль Генри Форда. К 1902 году из ворот знаменитого завода Форда в Дирборне каждые шесть минут выезжал новый автомобиль. С тех пор Форд год за годом завоевывал Европу.

Но в 1902 году самодержавная Россия все еще не верила в эти заморские чудеса…

Для Вани Лихачева рассказы работников — выставки имели огромное значение. При выставке вскоре открыли курсы шоферов.

На Путиловском заводе тоже были свои шоферы, которые не обошли вниманием молодого слесаря, любознательного гоношу, умеющего притереть клапаны, подтянуть подшипники, сменить прокладки, проверить состояние тормозов. Безотказно в свободную минуту он мог вымыть машину, залить бензин и масло, продуть бензопровод и сделать все это быстро и добросовестно.

В 1915 году, когда шла первая мировая война, Лихачева мобилизовали на флот. Он служил на Балтике рядовым, старался держаться ближе к машинному отсеку корабля — изучал дизели, вызывался отремонтировать любой механизм.

4

В 1916 году Лихачев получил из Москвы известие о смерти отца.

Отец Лихачева, скромный молчаливый человек, проведший в сыром, пахнущем типографской краской помещении добрую половину жизни, умер от рака горла. Ему и 50 лет не было.

Лихачеву запомнилась последняя встреча с отцом незадолго до воины.

Приехав из Питера в Москву, он никого дома не застал и пошел к отцу в типографию. Это были те вечерние часы, когда метранпаж заканчивал верстку газеты. Отец, склонив худые плечи над спусковой доской, осторожно тер ее щеткой. Кто-то сказал ему, что пришел сын, он с явным неудовольствием бросил щетку на оцинкованный стол и направился к дверям.

Только теперь, увидев сына, заулыбался. Улыбка показалась Лихачеву бледной и жалком.

— Ты здоров ли, батя? — спросил он озабоченно.

— Да так, ничего, — отвечал отец слабым, срывающимся голосом. — Тут, правда, кругом свинец. Говорят, плохо для здоровья.

— Конечно, пользы мало, — вздохнул сын. — Но вот поедешь в деревню летом все как рукой снимет. Честное слово! Я знаю!

Отец усмехнулся.

— Я тоже давно знаю, что скоро все как рукой снимет, — проговорил он с грустным намеком.

Отец так и запомнился сыну сгорбленным, в сбитых сапогах, в засаленном рабочем пиджаке, в черной косоворотке. Шея была укутана вафельным полотенцем. Умирал он, как рассказывали, мучительно, а жил в последнее время как бы нехотя, вина в рот не брал, не курил, не любил разговаривать.

Лихачев, получив телеграмму, подал рапорт, добился отпуска.

Приехал он в Москву уже после похорон. Мать выбивалась из сил. Никаких сбережений у семьи, конечно, не скопилось. И мать не знала, как жить и воспитывать шестерых детей. Сестре Лиде, самой младшей, не было тогда и года. То, что мать вдруг сгорбилась, поседела, а ей исполнилось всего 37 лет, больно ударило его. Он вошел в комнату, сел за стол, где обычно рассаживалась вся семья. Взглянул в передний угол и ахнул — мать сняла все иконы. На обоях остались только светлые прямоугольники. Он спросил ее, ходит ли она по-прежнему в церковь. Она закрыла лицо руками и отрицательно покачала головой. Потом заговорила о чем-то, всхлипывая, глотая слезы, из чего он понял только одно: если бог отнял у нее любимого человека, оставил с детьми мал мала меньше, значит, он не вездесущ и не всемогущ — зачем же она будет ему молиться. Мать говорила с отчаянием в голосе. Он увидел, что руки у нее дрожат, и дал ей слово, как только война окончится, вернуться домой.