Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент) Страница 4

— Сможете вы сыграть соло на тромбоне в будущее воскресенье? — спросил меня стражник. — Вы займете свое прежнее место в оркестре.

Музыканты довольно редкое явление в тюрьме. Я занимал одно из первых мест в оркестре до того, как меня засадили в одиночную камеру.

В воскресенье новый начальник тюрьмы должен был публично вступить в исполнение своих обязанностей. При этом должно было присутствовать несколько сот приглашенных. Новый начальник должен был произнести речь перед 1700 заключенными, а тюремный оркестр должен был украсить торжество музыкой.

Когда я проходил через канцелярию капеллана, направляясь в библиотеку, где должен был собраться весь состав оркестра, чтобы оттуда уже отправиться к кафедре оратора, в дверях я наткнулся на Портера. Он держался, как и всегда, с чувством полного достоинства, но на лице его ясно отражалось уныние, почти отчаяние. Он обратился ко мне.

— Полковник, вы теперь лучше выглядите. Благодарю бога, что им понадобилось это соло на тромбоне! — Он понизил голос, и так слегка заикающийся и тихий. — Мне кажется, дружище, что вас обуяло религиозное рвение? В канцелярии капеллана есть вакансия. Как вы думаете, вы сумеете молиться?

Я не знаю, что наполнило меня большей радостью — надежда ли покинуть мастерскую или же уверенность, что это именно Портер добился моего возвращения в оркестр и что он остался мне так же верен, как был бы и я по отношению к нему при подобных обстоятельствах.

— Молиться? Черт подери, Биль… ну, конечно, я могу молиться, если только это освободит меня от мастерской.

Как часто мы молились только ради того, чтобы избавиться от работы! Биль улыбнулся:

— Не думайте никогда, полковник, что я могу хотя на минуту забыть о вас. Верьте, каждый раз, когда до меня доносятся вопли этих несчастных, которых истязают в подвале, я вспоминаю о вас.

Я взглянул на Портера, изумленный сильным волнением, которое слышалось в его голосе. Губы его задрожали, и, казалось, серая тень легла на его лицо.

— Я не вынесу этого кошмара, — промолвил он.

Это был один из немногих случаев, когда Портер громко высказал все отвращение и ненависть, которую внушали ему практикуемые в тюрьме наказания, а между тем ему, быть может, было больше, нежели всем остальным заключенным, известно об этих чудовищных истязаниях.

Портер прослужил целых полтора года на ночных дежурствах в больнице. Он видел истерзанные, искалеченные тела, которые приносили из подвала, где людей замучивали почти насмерть свирепыми избиениями, пытками водой и подвешиваниями. Он видел также, как трудились доктора над этими замученными жертвами, стараясь подлечить их хотя бы настолько, чтобы можно было продолжать терзать их.

Когда же какой-нибудь жалкий бедняга, доведенный до полного отчаяния и безумия, пытался покончить с собой в своей конуре, Портер был принужден сопровождать тюремного врача и помогать ему приводить несчастного в чувство. Подобные покушения на самоубийство повторялись почти каждую ночь. Нередко они удавались.

Хотя служба в больнице была сравнительно легкой, но ни один самый тяжелый физический труд не мог бы действовать таким удручающим образом на человека с темпераментом Биля Портера, как это постоянное, ежечасное столкновение с людскими страданиями. Он часто приходил в почтовую контору и целыми часами просиживал неподвижно и безмолвно, терзаемый мрачным, гнетущим отчаянием. В самые блаженные минуты своего успеха в Нью-Йорке Партер не мог избавиться от мрачной, навязчивой тени тюремных стен.

Портер устроил меня в канцелярии капеллана, но я не сумел там удержаться. Я никак не мог войти в молитвенное настроение, и капеллан обозлился на меня на второй же день после моего поступления. Дело было в среду. Священник в сопровождении двух арестантов проходил через канцелярию в личный свой кабинет… Один из этих арестантов был типичным хвастуном и забиякой, осужденным за конокрадство, другой — мелкий водевильный актеришка, перерезавший горло своей жене. В общем, неподходящая для меня компания.

— Мы идем молиться, — объявил мне капеллан.

— Что ж, скатертью дорога!

Он грозно взглянул на меня; лицо его побледнело от злости, и он пропищал:

— А вы не собираетесь помолиться с нами?

— Нет, не желаю идти с этой сволочью.

Конокрад, убийца и священник вошли в молельню; капеллан остался стоять, тогда как каторжники бросились на колени и немедленно же принялись причитать и бормотать молитвы.

Через час меня позвали к помощнику начальника тюрьмы; мне были поставлены на вид дерзость и неповиновение. Но он отпустил мне мои прегрешения.

— Можете не молиться, если нет охоты. Вас вовсе не затем посадили в каторжную тюрьму

Мне дали службу в почтовой конторе тюрьмы. Билли Рэйдлер, тоже «специалист» по налетам на поезда, был заведующим этим отделением, так что на этой новой должности я пользовался значительной свободой, да к тому же я находился поблизости от больницы. Биль Портер, Рэйдлер и я заключили дружеский союз, который продолжался до самой смерти, сначала Портера, а затем и Рэйдлера.

Рэйдлер пользовался всеобщей любовью в тюрьме, а в былые дни своей вольной жизни был грозой всей Индейской территории. Он был строен, белокур и обладал нежным, точно девичьим, голосом; к тому же он был замечательно остроумен и всегда был рад оказать любому человеку услугу. Во время своей последней схватки с полицейскими он потерял три пальца на правой руке, а две пули ранили его в шею, повредив ему позвоночный хребет. После этого он двигался так, как будто страдал нарушенной координацией движений.

Биль Портер держался так же обособленно, как и в Гондурасе и в Мексике. Он вообще нелегко сходился с людьми; между ним и остальным миром точно была воздвигнута какая-то непреодолимая преграда, и никому не позволялось перешагнуть через эту стену, за которой он скрывал свои надежды, свои мысли, свои горести. Вот почему среди всех арестантов он больше всего любил былых разбойников с большой дороги. Эти последние постигли в совершенстве великую премудрость не вмешиваться в чужие дела.

Билли Рэйдлер, Портер и я провели немало счастливых часов в почтовой конторе. Там впервые открыл я иного Портера, того самого, который сделался затем О. Генри, великим юмористом.

Открытие это произошло довольно курьезным образом.

Я начал писать воспоминания о моей жизни бандита. Каждый заключенный непременно пишет, каждый из них считает, что жизнь его — истинная трагедия, необычайное приключение, полное захватывающего интереса. Я придумал необыкновенное заглавие для моей книги. Рэйдлер пришел от него в восторг, точно так же, как и от моей продуктивности.