Леонид Филатов - Прямая речь Страница 4

Но жаловаться грех. Я боюсь отдыха. Ну, высплюсь, почитаю, потом начну прислушиваться: что-то телефон молчит…

1984 г.

Конечно, я снимаюсь и в дурном кино, где вообще ничего не удается сделать. По причине того, что нужны деньги, и это не секрет. Ведь, если есть семья, ее надо кормить. В плохих картинах я стараюсь, конечно, сниматься пореже, ну, а если уж приходится, то пытаюсь выбрать что-то поинтереснее.

1988 г.

Всегда есть высота, которая не дает забыться, заставляет помнить, что надо сделать, что еще не сделал. Иногда, бывает, так жаль собственной жизни, иногда, кажется, все мы исполняем не свои, а чьи-то функции, бежим наперегонки с людьми, с которыми тебе и стыдно, и не нужно соревноваться. Не то, не мое, не удовлетворяет… А на другую дорожку не сойти, и не то, что сил нет, а зависим… Есть какие-то нормы моральные, житейские…

1987 г.

«Успех», наверное, лучшее из того, что у нас получилось с Костей Худяковым. Эту роль я выделяю из тех глупостей, пусть даже и приличных, что я наделал в кино. Не могу сказать, что я исповедовался, но роль была мне очень интересна, потому что я играл режиссера-самосожженца. Говорят, что мой герой плохой. Я пытался одно время спорить с критикой: при чем тут плохой или хороший? Он — самосожженец и так к себе и относится. У него смертельная профессия — двадцать четыре часа в сутки думать о том, что он ставит. А как тогда быть с Мейерхольдом, который был очень нелегким человеком? Многие талантливые люди сложны и не очень контактны. И если кто-то из них вдруг не поздоровался с вами, это вовсе не значит, что он плохой. Он просто погружен в себя, внутри него что-то происходит. И это надо понимать.

1991 г.

Я выступаю перед зрителями, хотя понимаю, что подобные выступления ущербны. Ясно, если артист едет на заработки и дает несколько концертов в день, то срабатывает некий механизм самосохранения. Он старается больше рассказывать, чем показывать. Ну, а зрители, как правило, не в обиде, актерские байки издавна пользовались успехом. Кроме того, будем откровенны, работает извечная жажда узнать что-нибудь пикантное из жизни артистической среды. Кто ты, женат или нет, кто твоя жена, бабник или нет? И такие вопросы бывают. Как будто если я действительно бабник, то тут же доложу им об этом.

Бывают записки откровенно оскорбительного свойства, эдакое желание анонима самоутвердиться за счет твоего унижения. В таких случаях я обычно приглашаю собеседника на сцену. Как правило, не выходят. Он может нападать на тебя только из стаи. Сразу оговорюсь, большинство из тех, кто приходит на встречу, вполне порядочные и искренне заинтересованные люди, но, как говорится, ложка дегтя… Иной раз, читая записку, чувствуешь, как ты кому-то просто физически ненавистен. Тут и юмор вымученный, и озлобленность плохо скрытая. Странно, за собственные деньги сидеть в зале и ненавидеть меня. Зачем же мучаться? Встань и уйди. Просто видишь, как сидит этот жлоб в зале и пишет свои записки с жалкими потугами на остроумие, но с единственной мыслью: сейчас я посмотрю, как ты будешь вертеться.

Я бы к этому относился спокойно, если бы не знал, что такого рода интерес чреват смертельным исходом. Тот, кто стрелял в Леннона, боготворил своего кумира, он орал ему из толпы, увешал комнату фотографиями Джона, а Леннон никак его не выделял. И в результате — выстрел. Сейчас очень много нереализованных, не умеющих самовыразиться людей, а отсюда желание заполнить свое существование чужой жизнью. И в случае неудачи — мгновенная озлобленность. Я, конечно, не Леннон, но механика ненависти та же. Вот типичный диалог: «Вы знаете, я очень хотел бы с вами познакомиться». — «Извините, но я не хотел бы с вами знакомиться». И сразу же без перехода: «Дерьмо, ты что о себе думаешь?»… Эту ненависть человек носил в себе давно как свидетельство собственного ничтожества. А тут ничтожество это лишний раз подтвердилось: знакомиться с ним не захотели.

А что стоят, эти постоянные предложения в ресторанах пересесть за их столик или навязчивые приглашения потанцевать? И как только ты объясняешь, что ты в кабаках не танцуешь и пришел сюда поесть (а где еще я могу поужинать на гастролях после вечернего спектакля), тут же возникает обида и озлобленность.

Этот феномен толпы страшен. Слухи о смерти того или иного известного человека разлетаются с невероятной скоростью. Еще до выхода газет с некрологом, все уже знают, все посвящены и причастны. Но, увы, причастность эта не задумавшегося и огорчившегося человека, а причастность обывателя, который, услышав информацию, хватается за телефонную трубку. Чтобы обзвонить знакомых.

1990 г.

Главное мое требование к режиссеру, чтобы был понятен процесс работы. Только тогда он может быть творческим. Даже самый блистательный результат не имеет смысла, если его достигают каким-нибудь странным, непонятным путем. Допускаю, что режиссеру это может быть интересно, но мне как актеру — нет. Я взрослый человек и не хочу превращаться в лабораторную обезьяну.

Порой до смерти не хочется играть роль, которую тебе навязывают. Но подойдут и скажут: «Что же ты, Леня? И ты туда же?» Вывернут душу наизнанку. Я же знаю, что режиссеру год до пенсии, что надо собрать известных актеров, и тогда успех фильму обеспечен. Сжимаешь зубы и идешь. И оставляешь там сердце и репутацию. Режиссеру-то жить надо, а кому это потом объяснишь — зрителю, себе? Разве можно все разложить по полочкам, проанализировать?

1987 г.

Жестокость главного героя в «Успехе» — это полное поглощение искусством. Он святой сумасшедший. В это «болото» кинет камень, потом — в другое. И кончит свои дни где-нибудь на чемодане в гостинице. Он сам себя сжигает, а не только других. Разве он не отдает себя людям? Почему Высоцкий в «волчьи ямы» забирался подальше ото всех? Там нет этой неприязни, этих нелюдей. Нет этих «положительных» героев, скучных как промокашка.

Я бы выбрал ту роль, в которой я мог бы высказать свои соображения о жизни на уровне своего возраста со всеми синяками и шишками, со всем тем, что мне подарила жизнь к сорока двум годам. Менее интересно натягивать на себя чужую шкуру, менять маски, заталкивать себя в узкопрофессиональный интерес.

Во все времена главным было про что сказать, а не только как сказать.

Наша вечная несвобода: от отсутствия денег, от обилия начальства, от огромного количества всяких инстанций, «того не скажи, сего не сделай» — это ведь уже мировоззрение, это образ жизни, а стало быть, и образ мышления. Как при этом быть артистом, как выходить, лучезарно улыбаться, играть «свободных и богатых» героев?