Сергей Аверинцев - Сергей Сергеевич Аверинцев Страница 4

1976

22.3.1976. Выступление Сережи в Институте экономико-матема­тических исследований. Он говорит о секрете греческого мира. Весе­лье свободы. Отсутствие гнетущего страха. Бесконечная, до проныр­ливости, любознательность грека. К нему и относились особенно. Грек, которому разрешили забрать с собой столько добра, сколько он сможет, набрал в полы своего плаща сколько, что едва нес. Люди смотрели с отстраненным удивлением: «Во даёт!» Греку, считалось, всё можно.

18.7.1976. Мы были на день св. Сергия Радонежского у Аверин-

315

цева в Здравнице, где они живут у знакомой хозяйки, интеллиген­тной дамы Натальи Владимировны, вот уже 15 лет (здесь это слово особенно годится). Когда мы наконец отыскали дом, Сережа с Ма­шей Андриевской уже ушли нас встречать на станцию. Я узнал его с другой стороны поля по светлым брюкам. Едва замечая, во что он одевается, — в один и тот же старый плащ последние 15 лет, — он как всё древнее племя московских интеллигентов знает, что летом надо надевать светлые брюки. Говорили о Честертоне, «Франциск» кото­рого начал появляться в отрывках, и о Льюисе, чью книгу писем он мне показал[4]. Льюис и до своего обращения в 1931 году был целена­правленно ищущий, изобретательный и, кажется, только не говорил о вере, а уже знал ее. Сережа сказал еще, что в 58 лет Льюис венчался с женщиной, умиравшей от рака; он прожил с ней 4 года. Ренате ка­жется искусственным Честертон; как легко он говорит об убийстве на войне. — Но, возможно, есть положения и случаи, когда люди вправе убивать? — Да, но в том, чтобы так просто рассуждать об этом за столом, есть что-то недолжное; не относится ли убийство к вещам, о которых лучше не говорить иногда как о непристойном? — Но от Честертона и нельзя требовать тонкости, сказал Сережа, назвавший его когда-то легкомысленным английским писателем. Есть грубые вещи, о которых надо взять на себя неприятность сказать упрощен­ную правду, иначе они станут добычей людей, которым до истины нет никакого дела.

По поводу льюисовских «Писем Скрутейпа» и нелюбви чертей к смеху Сережа вспомнил: как-то совершенно случайно он попал в ин­ститут или в редакцию атеизма. Известный антирелигиозник Крывелев, увидев его там, стал его отчитывать за статью «Христианство». Сергей Сергеевич не спал перед этим всю ночь, и, пребывая в неко­тором состоянии идиотизма, вдруг засмеялся тому в лицо. Крывелев как-то сразу убежал.

4.10.1976. Пришел [на новоселье] Аверинцев. Он был в Греции. Там жили в гостинице вблизи от всего. С Акрополя невозможно сойти. Полная гармония христианского храма неподалеку, постро­енного из античных камней. Всё рядом. Были в Дельфах, теперь это

316

промышленный город. Климат в Греции зависит от того, за какой горой стоишь.

9.12.1976. Аверинцев говорит в голубой гостиной Дома ученых о традициях античности.[5]

1977

17.4.1977.  Что на самом деле было в истории? Аверинцев гово­рил на одном выступлении в Университете, что ответ на этот вопрос фатально неоднозначен. Нельзя сказать, что у разных людей просто по-разному расцвечивается одно и то же. Рассказывающий считает, что имеет право участвовать — а не просто быть наблюдателем — в событиях, он включает в них себя и тем как бы распространяет на них свой замысел о происходящем. Если он не будет участвовать, его роль снизится до механического передатчика; он будет считать, что не достиг должной для человека действенности. Но рассказывая, «как было», человек именно больше всего стремится передать, как именно оно было на самом деле, без каких-либо изменений или ус­тановок с его собственной стороны! Так, за счет правды, он надеется достичь высшей действенности, подлинности по сравнению с дру­гими, которые не столь точны. И именно в этой подчеркнутой прав­дивости источник расхождения. Иными словами, чем вернее хочет быть человек событию, самому себе, слушателям, тем более верный облик приобретает у него событие, т.е. тем больше оно делается не­зависимо от того, как его видит камера.

7.7.1977. Я был вчера у Сергея Аверинцева; он чуть не плакал. На столе лежали две огромные расползающиеся кипы машинописи; что-то подобное было на полу и на стульях. Заставляя себя работать как машина — забирая сколько надо у ночи, чтобы закончить очеред­ные 5 страниц статьи, — он дошел до того, что у него были приступы со рвотой. Фома Аквинский просрочен; ему навязали комментарии к Бахтину; в прошлом году Гаспаров и Фридман приписали ему в ИМЛИ план, и в этом году он должен сделать вдвое. Участились бо­лезни; вплоть до первых дней этого года он был поражен неспособ­ностью писать; умение писать к нему вернулось во время болезни с температурой. Встав на колени, он искал папку с Паламой.

317

7.8.1977. Были в Новой Деревне, там была Наталья Леонидовна Трауберг, Рената ее поздравила. Наташа перевела трогательную вещь «Томасину» и «The Great Divorce» Льюиса, который Сережа ради тор­жественности назвал «Расторжение брака».

1980 - 1983

15.9.1980. На предложение выступить на комиссии Аверинцев ответил: «Ну, если меня попросят...» Гаспаров: «Могу только приме­нительно к себе перефразировать Аверинцева: Ну, если мне прика­жут...»

5.2.1982. Я дал Аверинцеву краткое изложение его доклада на пятничном семинаре Рожанского:

В пятницу пятого в пять пятикратно запятнанный лектор,

Пятую часть своего прочитав выступленья, внезапно

Вспять от прежних своих убеждений попятился; с криком

Все, словно спятив, распять его ринулись; угол уж пятый

Должен был бедный искать, но Послушайте! вскрикнуть успел он

Цель ретрактации сей — изменяясь, пребыть неизменным!

Разом утих ураган; успокоилась чувств пятерица,

В кресла опять все опали, и видели пять сновидений:

Из глубины бескультурья рвались они к вере — но тщетно;

С верой средь чуждой им жить пытались культуры — напрасно;

Пала культура вокруг — пошатнулася с нею их вера;

В рамки заставили влезть их культурные — было там тесно;

Смело вдохнули они душу новую в вечные формы —

Жуткий развеялся сон, и решились загадки культуры.

Так, на запятки вскочив, за лектором мчался мечтатель.

28.10.1983. В пятницу в пять семинар И.Д.Рожанского и С.САве-ринцева о Гераклите, докладывает С.Муравьев. Аверинцев долго го­ворил, как думал, как писал, о том, что хочет и не может верить в исключительность Гераклита как единственного из греков, не писав­шего ни прозой, ни поэзией и таким образом оказывающегося близ­ким к нашей древнерусской литературе.[6]