Алексей Лосев - Алексей Федорович Лосев. Раписи бесед Страница 4

И понятие о перспективе. Египтяне перспективы не видели; Фидий, Поликлет впервые ее поняли. Но при всем том византийское искусство благодаря чувству личности всё-таки выше, чем греческое искусство 5 в. до н. э. [17]

Молодая японка, идущая в проституцию, делает это, чтобы накопить деньги, и потом создает порядливую семью, словно никакой другой жизни у нее не было. Здесь сказывается то же отсутствие личности. Потому японцы так легко умирали на войне.

Были разные культуры. Тойнби считает, что их 21. У Шпенглера их 8, египетская, древнеиндийская, вавилонская, китайская, потом греческая и

римская (аполлоновская), арабская (не знаю какая) и теперь наша, европейская, фаустовская. В Америке отдельно существовала культура майя. Но из всех этих культур только в Европе есть личность.

Второе начало — Рим, империализм. Без империализма мы теперь уже не можем жить, все равно, будь то в капитализме или социализме. Вся европейская государственность держится на римском начале.

Третье начало, Греция, это идеи. Маркс говорит: «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой». Тут у Маркса чистый идеализм. Коммунизм считает себя материализмом, но велит всё отдать ради идеи. [18]

В античности я тоже не всё принимаю. Или всё, кроме только того, что у них нет личности. [19]

29. 7. 1970. У Алексея Федоровича Лосева. Сборы на дачу. Машина. Аза Алибековна нежится с ним. Ее испуганный, часто встрепанный вид. Он держится всегда прямо. Не суетится. Молча прошел в машину; когда машина остановилась уже на даче, терпеливо ждал, молча сидя внутри, а его ведь забыли. Первая вспомнила о нем Оля. Она его по-настоящему любит. Напоминая об обеде, приходит забрать книги. Когда он не работает, она с ним напропалую веселится, кричит, говорит глупости. Я заметил в последний раз, что Оля очень бледна. Аза Алибековна называет ее для трехлетней девочки[20] Оля. Алексей Федорович называет их «мои женщины». «Не хочу буровить моих женщин». «Она (трехлетняя Леночка) зовет меня Алеша». А. Ф. просит, занимаясь, «чтобы она сюда не особенно приходила». «Нет, она избалованная девочка. По ночам не спит… Но с каждым днем заметно огромное развитие. Новые слова… Причем память ненормальная. Какую-то фразу, сказанную полгода назад, вдруг воспроизводит, причем воспроизводит в точности. У детей память до десяти, двенадцати лет ненормальная. Потом становится нормальная».

— Древние индусы как-то умели сохранять такую память и взрослые.

Да ведь и в народе так же бывает… Вот я знал одну старуху, восьмидесяти лет, привезли ее с севера — тогда часто привозили с севера собиратели таких уников, — так она знала наизусть сорок тысяч строк. Спросишь ее, «Ну-ка спой нам Голубиную книгу», и она начинает (А. Ф. поет):

… Уронила слезу Богородица.

Из той из слезы горючия

Вырастала плакун трава…

Не пели, а такой речитатив. Петь нельзя, для народа все-таки слова нужны, а при речитативе слова сохраняются в полности.

— А Илиаду?

Илиаду, конечно, тоже пели… И А. Ф. пропел первые строки по-гречески. Я спел из «Махабхараты» отрывочек, который знаю.

«Ну, так что же ты мне хорошего принес?» обращается он обычно ко мне. Принявшись за работу, не отвлекается 4–5, иногда 5 1/2 часов, затем может начать говорить о постороннем; жалуется, что устает, что ему надо час перерыв, обедать. Работая сидит в кресле. Когда увлечен, может встать и немного ходить. Работает очень упорно, не теряя главного, делаясь нетерпеливым, когда приходится отвлекаться, чтобы отыскать, например, у Аристотеля определение числа. После того, как я зачитаю ему несколько мест из Аристотеля, над которым он сейчас работает, и из комментаторов, он просит подумать минуту; затем у него готов план. Но план только прикидочный; когда А. Ф. начинает диктовать, то может совсем забыть о плане. Часто я не могу видеть связи между отдельными кусочками, которые он диктует или берет целиком из своих старых (немногих, так как масса сгорела в 1941 году) рукописей. Несвязность его мало волнует. Повторения также. Когда ему «стал ясен дальнейший ход», он просит меня прерваться, пусть даже и на запятой, и начать новое. За все годы писания под диктовку А. Ф. не помню ни одного движения зачеркивания фразы или слова. [21]

Страшные повторы. Как ощупывание в потемках. «В то время как в наше время…» Я указал. «Ничего, так ведь можно». За внешней неприбранностью

чувствуется огромная хватка. Я попробовал найти ошибку у Кубицкого, переводчика Аристотеля. А. Ф. меня сразу поправил: κινοΰν— действительное наклонение, κινοΰνμενον — страдательное. Переводит греческий с голоса.

С уважением говорит о немецкой науке прошлого века. Беккер перевел всего Аристотеля на латинский. Всё изучение шло на латинском. Огромная ученость. Но скучновато. Вот англичане, у них не такой огромный аппарат, но всегда очень интересно.

Мне он дал прозвище англосакса. Не хочет ли джентльмен снять рубашку. Не считает ли джентльмен, что его эксплуатируют. Анекдот

0 Черчилле, который на вопрос, не считает ли премьер-министр, что расходы на войну будут слишком велики, ответил «Не считает», и неё. Восхищение перед Черчиллем.

«У американцев всё доллары. Как слушаешь радио — редко только удается, — всё миллиарды, миллиарды долларов. Но неужели они Вьетнам прохлопали? Придется им убираться оттуда?»

Об увлечении молодых: «Пятьдесят лет людям не давали заниматься филологией, так теперь много можно найти интересующихся».

За всей простотой А. Ф. стоит незаметный, не бросающийся в глаза, но всё определяющий взгляд на мир, и знание, что с этим миром надо делать. Велик ли его набор идей? есть ли он вообще? Есть инструмент, который высекает искры, встречаясь с чем бы то ни было. Какие искры это будут, ему может быть даже неважно. Нет системы. Есть какой-то внутренний кремень. Во фразе А. Ф., в частном — небрежность, она чуть ли не раздражает простотой, аляповатостью. Когда читаешь в целом — совсем другое впечатление.

Как ребенок, А. Ф. смеялся, когда Аза Алибековна дала ему послушать свой голос на ее магнитофоне.

30. 7. 1970. А. Ф. ищет формулу соотношения добра и красоты у Аристотеля.

Разделить благое и прекрасное и нужно, и невозможно. Есть благое и прекрасное; и в благом прекрасное, и наоборот. Благое всегда рядом с прекрасным, и наоборот. В благом есть свой принцип, которому прекрасное помогает, и наоборот. Формализма здесь нет. Если бы я разделил на структурные элементы — так ведь нет же этого! Традиционное