Карина Добротворская - Блокадные девочки Страница 40

Здесь в Киваче я все время думаю о блокаде. Я знаю, что сравнивать детокс и блокадный голод – оскорбительно, ужасно. Но вот он, голод, в единственно доступной мне форме. В своей жизни я голодала только в спа, что уж тут скрывать. На третий день – головокружение, сердцебиение, страшная слабость и ужас от того, что надо пройти вверх два пролета по лестнице. Я думаю о блокадниках, у которых еще и температура в доме была ниже нуля. И которым надо было выползать из-под одеял. И идти пешком на работу или в магазин в сорокаградусный мороз на другой конец города – иногда в полной темноте.

Сегодня наступил четвертый день детокса, и мне дали овощной отвар – теплую водичку с легким привкусом овощей. После голода – ощущение вкусности и сытости. Думаю про блокадные супы – с несколькими зернами риса или пшена, солью, перцем и иногда клеем для густоты. Соль придавала вкус, творила иллюзию настоящей еды, но с точки зрения медицины была гибельна. Страдали бы блокадники меньше, если бы от нее отказались? При полном голоде можно прожить 40–45 дней. Я понимаю, что 45 дней – ничтожно мало в растянутом, бесконечном блокадном времени. Но за эти дни можно было бы скопить какую-то еду, насушить сухари из пайкового хлеба. Выйти из голодания и начать голодать снова. Наверное, это глупости, но мне почему-то кажется, что это некоторых бы спасло. Научные исследования по полному лечебному голоданию появились только в 70-е годы. А в блокаду никто не подозревал, что организм может неделями кормить себя сам (это сейчас научно называется эндогенным питанием).

Полные женщины изучают меня в сауне:

– А вам-то зачем худеть?

Собираюсь ответить, что есть у меня свои тайные места, но решаю их не задевать – ведь их тайные места ни для кого тайной не являются. Отвечаю беспроигрышно:

– Я здесь не для похудания, а для здоровья.

В первый день в Киваче на утренние занятия лечебной гимнастикой приходит человек двадцать пять. На второй – десять-двенадцать. На третий остается пять-шесть. Любопытно, что на физкультуру ходят только худые пациенты, которым вроде бы не обязательно так фанатично тренироваться. Давно замеченная мною закономерность: у тех, кто умеет управлять своим телом, силы воли куда больше. Поэтому они, собственно, и худые. Толстяки еще нежатся в кроватях, они слишком любят себя. Хотя нет, не так. Худые любят себя не меньше, но они любят свой идеальный образ и готовы ради этого идеала страдать. А полные гораздо чаще принимают себя такими, какие есть.

Мы с Лешей едем на «Сапсане» в Питер – впервые собираемся переночевать в моей новой питерской квартире. В поезде я заканчиваю свое интервью с Кэти Холмс для Vogue и даю прочитать его Леше. Он читает и вдруг начинает смеяться. Я знаю, что в тексте ничего смешного, увы, нет, и удивленно смотрю на него: «Что?»

– О чем бы ты ни писала, ты всегда описываешь, кто и что ест. Ты даже считаешь, сколько ложек сахара Кэти в кофе кладет. Кто о чем, а вшивый все о бане.

Сижу на нашей террасе в Черногории. Мне всегда было тут удивительно хорошо, а этим летом почему-то не нахожу ни прежнего покоя, ни прежнего счастья. Не могу оторваться от почты в айфоне, которую каждые пять минут проверяю, гружу тяжелые файлы с картинками. В какой-то момент в сердцах говорю: «Может, нам продать этот дом? С ним столько возни…» Сонины глаза немедленно наполняются слезами. «Соня, зайка, ну что ты?» Соня, сдерживая всхлип, отвечает: «Это все из-за твоей диеты. Когда ты не ешь, ты всегда такая злая…»

В самолете слушала закаченные в айфон воспоминания Ариадны Эфрон. Она вспоминает сказку Андерсена про девочку, наступившую на хлеб, которую рассказывала ей Цветаева. И прибавляла: «Наступить на хлеб – такой же грех, как убить человека, так как хлеб дает жизнь». Мне казалось, что так обожествлять хлеб стали только после блокады. Или после голода 20-х. Но Цветаева сказала это раньше, году в 19-м. А в начале 20-го умерла в кунцевском приюте от голода ее дочь Ирина. Я не могу даже думать об этой истории без слез и без сдавленного от ужаса горла. Это ведь тоже история человеческих пределов, в данном случае – пределов гения. Марина не поехала на похороны дочери. Не могла. Во всех смыслах не могла. И потом писала своей мертвой дочери: «Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности». И сама признавала, что умерла Ирина не от голода, а от того, что на нее не хватило любви. И если начать Марину судить, то превратишься в соседку на коммунальной кухне, потому что с обывательской точки зрения понять это невозможно.

Впрочем, Цветаевой не нужен был личный опыт, чтобы почувствовать ужас голода или символическую силу хлеба. В конце концов тело Христа – это тоже хлеб. Кто-то рассказал мне (кажется Ирина Муравьева из Музея обороны Ленинграда), что церковь в блокаду обратилась к правительству за вином и мукой для просвирок и им их дали. А Гамсун свой «Голод» написал в 1890 году. Стала проверять цитату Цветаевой, залезла в сеть, нашла. Цветаевские слова стоят эпиграфом к реферату «Состав и выпечка хлеба», где обрывочные данные о символике хлеба в разных культурах соединены с информацией о количестве дрожжей и усвояемых жиров. У всех свои микромиры и свои ценности, пусть даже и питательные.

Ленинградцы всегда говорили о еде с особой нежностью. Приставляли к продуктам суффиксы. Я, кстати, до сих пор не понимаю, почему эти суффиксы называются уменьшительными – они ведь удлиняют слово! Зато понимаю, почему они ласкательные. В Ленинграде ласково говорили: колбаска, супчик, хлебец (хлебушек), кашка, маслице, сметанка, огурчик. Говорят, в Москве было то же самое, но мне почему-то кажется, что ленинградского «сырика» в Москве все-таки не было. Кстати, я уверена, что ленинградская «карточка» (versus московский «проездной») – тоже наследство блокады.

Есть какие-то блокадные образы, которые повторяются в разных воспоминаниях. Найденный в студне человеческий ноготь – как из сказки-страшилки, которую любят мои дети. Сладкая съедобная земля с Бадаевских складов. Труп грудного ребенка, который держали между окнами. У многих блокадников – повторяющаяся лексика, своего рода блокадные клише. «Кольцо блокады сомкнулось». «Это горели Бадаевские склады». «Уехали по дороге жизни». «В тот день прорвали блокаду». Есть и повторяющиеся характеры: соседка-антисоветчица (чаще всего из Прибалтики), предрекающая скорую казнь евреев. Или соседи-евреи, умирающие на своих тюках с добром и деньгами. Возникший в дверях дядя, отец или просто красноармеец, спасающий всех от смерти буханкой хлеба или банкой тушенки и т. д. Есть повторяющиеся истории, когда не удается сесть на последний поезд, везущий дачников в Ленинград или на последний катер, везущий блокадников в эвакуацию. Но именно этот последний поезд или последний катер оказываются разбомбленными. И все как один повторяют как мантру: «Да, не помогали никому на улице, потому что, если начнешь помогать, упадешь сам и больше не встанешь».