Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов Страница 40

как непросто. Мне, пожалуй, опять повезло: все-таки мои начальники были во много раз либеральней, чем, скажем, у моих военных коллег. Я, например, мог себе позволить отрастить бороду, и мой первый начальник быстро оценил все преимущества бородатого толмача: поскольку европейцев с бородой во всей Индонезии можно было пересчитать по пальцам, моя борода уже через месяц стала лучшим пропуском во всех нужных штабах.

— О, мистер борода! — восклицал часовой, и наш «газик» беспрепятственно проезжал во двор охраняемых учреждений. Моему примеру попытались последовать двое коллег, находившихся в Джакарте на действительной службе. Замполит, а был там, разумеется, и этот неизбежный атрибут советской армии, прекратил этот «унизительный для советского человека» бардак чисто по-армейски. Вызвал их за час до отлета из Джакарты в Сурабайю и скомандовал:

— Через час — выбритыми — на борт. Или через двадцать четыре часа — на родину. Выполнять! — и выполнили.

Кстати, он долго пытался уговорить и моего начальника приказать мне побриться. Но тот, осознав всю выгоду моей бороды для общего дела, решительно воспротивился, и тогда замполит попытался усовестить меня самого:

— Симонов, ну где, на каком плакате ты видел комсомольца с бородой?

Между прочим, он этими своими словами покушался не только на мое неокрепшее сознание, но и на государственную тайну. Не было у нас в Индонезии комсомольцев — их положено было именовать молодежной организацией, как не было официально и партии — она именовалась профсоюзом. От кого уж они хранили этот секрет Полишинеля — не знаю. Но вот задаю себе вопрос: а что бы ты сделал, если б твой начальник не получал такого кайфа от допуска без пропуска? И понимаю: в очередной раз хлопнул бы дверью — громко, но про себя, как они. Так что мне повезло: я часто оказывался перед этим, нелепым в сущности выбором: сделать так, как велят, или сделать по-человечески, и несколько раз я поступал по-человечески, и это мне сходило с рук, хотя знали они о нас почти все. Никогда не забуду, как по дороге из Сурабайи в Джакарту мы остановились перекусить в незнатном ресторанчике, а когда спустя четырнадцать часов прибыли в свою общагу, Любимов вызвал меня на улицу и сладострастно, чтобы запомнил всю безнадежность своих дерзаний, спросил:

— В ресторанчик ходили? И как там виски? Сколько тебе говорить, что тут всё про всех…

Кто на нас настучал? До сих пор изумляюсь, но ведь как-то об этом узнали, и Любимову так называемый «отдел кадров» велел разобраться с моей вольницей!

И как апофеоз этой тотальной запуганности вспоминаю только что сошедшего с московского самолета чернявого верзилу-инженера, прилетевшего строить металлургический комбинат на Мадуре. Он стоял, ощерясь и помертвев от ужаса, с яростной тоской в глазах и на каждое обращение по-русски вздрагивал, как от удара хлыстом. Его не встретил человек в зеленой рубашке, как обещали ему при отлете, а остальные говорившие в Индонезии по-русски могли быть только невозвращенцы или провокаторы, так его проинструктировали в родном Днепропетровске! Убей бог, какая разница, таких у нас штамповали повсеместно. Уже хотели посылать за официальным представителем посольства, но, на счастье, вспомнили про пилотов, и под их гарантии, что вокруг советские люди, он сдался и позволил себя с аэродрома увезти.

9. Картинки

Я был плохой дневниковод. За редким исключением, в дневниках я обнаружил более или менее банальные события и мысли Что до мыслей, то вполне готов признать, что иных — небанальных - у меня в то время и не было. Что же до событий, самые яркие, видимо, как-то не записывались, а прямо грузились в память и позднее, многократно пересказанные, превратились в карлики-иллюстрации для устных рассказов. Моя Индонезия без них неполная.

Первую я назвал бы «Секс по-советски». Наш специалист, отправляемый в загранку, должен был жить монахом весь отведен ный ему срок. Нарушивший обет приговаривался к высшей мере наказания — отправке на Родину На проституток денег у нас ме было, с индонезийками-непростмтутками мы практически не общались, а посольские и околопосольскме незамужние дамы, во-первых, были запуганы не меньше нашего, во-вторых, не имели ни малейшего шанса сохранить «неуставные» отношения в тайне, да и было их раз-два и обчелся. Не знаю, как в других местах, но в Индонезии количество самоубийств среди советских было какое-то несуразно большое — вполне допускаю, что не в последнюю очередь и по этой причине.

Комната нашего общежития. В ней двое: ражий сорокалетний блондин, толковый инженер, отец оставленного в Москве семейства, обожатель крупногабаритных дам, сладко причмокивавший всякий раз, когда из окна нашей машины удавалось углядеть в проплывающей мимо толпе тетку, чаще это бывали китаянки, с непропорционально и даже пропорционально объемным задом.

— Лешка, смотри — ну, ж… двенадцать кирпичей! — восторженно вопил он.

И переводчица из Горького — вожделенная дама обожаемых им параметров. Есть такие молодые «мамки», к которым взрослость приходит вместе с рано проснувшейся и раздавшейся в габаритах плотью.

Праздничное застолье, где мы, невзирая на жару, порядком врезали, еще шумит, затихая за стенкой.

Он стоит на коленях, обхватив безвольными руками ее бедра, и тыкается заплаканным лицом куда-то ей в живот. Ниже талии на тонком светлом платье — темное пятно от его слез. Он не пьян, он бессилен, он парализован непреодолимостью конфликта между: распирающим его желанием и сжимающим его страхом.

Она возвышается крупным литым телом, неподвижная, словно стоит ей пошевелиться, и уже невозможно будет остановить обвал. Руки нелепо застыли в воздухе, не решаясь ни оттолкнуть его, ни прижать к себе. И в глазах — материнская жалость к этому мужику, а может, к себе, а может…

Я тихо прикрываю дверь своей комнаты, где все это происходит, и навсегда уношу эту картину с собой.