Василий Емельяненко - В военном воздухе суровом Страница 40

- Зачем ты это сделал?

- Лапшу варить.

- Почему здесь сел?

- Потерял ориентировку.

- А теперь восстановил?

- Восстановил.

- И голова не болит?

- Не болит...

- Так почему же теряешь время и не взлетаешь?

- Горючее пришлось танкистам отдать. А насчет самолета не волнуйтесь: я уже распорядился - минеры толовые шашки заложили.

- Не вздумай самолет взрывать! Я сейчас полуторку с горючим пришлю.

Когда на место вынужденной посадки приехала машина с бочками бензина, самолет оказался все же взорванным. Иванова не нашли. В полк он так и не вернулся. Вспоминали потом о нем летчики: "Наверное, фрицам четвертую главу "пересдает".

Наш Эн-Ша

...В Гуляй-Поле многие разместились по домам. После затхлых землянок такое житье казалось земным раем. Лишь Эн-Ша - наш начальник штаба майор Федор Васильевич Кожуховский не мог себе позволить подобной роскоши.

В те годы было ему под сорок, а из-за тучности он выглядел старше своих лет. К нему подкралась болезнь - та самая "куриная слепота", когда перестают видеть в темноте. Поэтому после окончания боевой работы - а она заканчивалась поздно - Кожуховский не рисковал совершать переходы не только по путаным улочкам незнакомого села, но даже в столовую, находившуюся на его окраине. Пользоваться услугами поводырей Федор Васильевич не хотел - скрывал дефект зрения. Отпуская на ночь своих помощников капитанов Василия Гудименко и Ивана Радецкого, сам с полковым писарем сержантом Николаем Ворочилиным ночевал в той самой избушке, где был развернут командный пункт.

Когда аэродром затихал и на него наваливалась густая южная темень, начальник штаба заметно оживлялся. Тыча пальцем в пустые солдатские котелки, он своей неповторимой скороговоркой бормотал Ворочилину:

- Пойди... пойди. Принеси быстренько. Да попроси там мясца... мясца, да побольше... чтобы с мозговой косточкой. Мы с тобой покушаем... покушаем.

Ужин обычно проходил при полном молчании. Очистив котелок с кашей, Эн-Ша принимался за любимую мозговую косточку, смачно обсасывая ее со всех сторон. После ужина он заваливался на скрипевшую под ним кровать с провисшей почти до пола панцирной сеткой. И сонным голосом отдавал Ворочилину последние указания:

- Пойди... пойди... посты хорошенько проверь... Пусть прислушиваются: если хлопки, то тревогу...

Ворочилин понимал, что это за хлопки. К нам в тыл по ночам частенько забрасывали вражеских парашютистов.

Кожуховский пока не сталкивался с парашютистами, но зато ему уже не раз доводилось пробиваться со своим наземным эшелоном к новому аэродрому фактически из тыла противника, и близость его он успел хорошо прочувствовать. Поэтому Эн-Ша строго придерживался заповеди: берегись бед, пока их нет.

Добряк по натуре, Федор Васильевич на фронте старался казаться строгим. Стал без особой нужды и чаще всего не к месту покрикивать на всех подряд, кроме летчиков; перед ними он никогда не выказывал своей власти. Капитан Дремлюк как-то покритиковал Федора Васильевича на партсобрании за излишний шум. Тот выступил с покаянной речью. Вскоре после этого случая Кожуховский вызнал Дремлюка по какому-то делу.

- Садись! Садись, Дремлюк! - прикрикнул он, указывая на скамейку. Тут же спохватился. И тоном ниже: - Распекать... распекать тебя собирался, а говорю... говорю тихо. - И вдруг снова сорвался: - Но ты же все равно не поймешь меня, если тихо!

- Да пойму же, Федор Васильевич! - улыбнулся Дремлюк.

- Ну, тогда сиди... сиди сам тихо, а я все же буду указания тебе давать погромче... Да не скажи... не скажи опять Рябову, что я на тебя кричал...

Кожуховский отменно знал свое дело, и его штаб работал, как хорошо отрегулированный мотор. У Федора Васильевича поэтому находилось время для чтения всевозможных бумаг, которые, оказывается, в изобилии плодятся не только в мирное, но и военное время. Погружаясь в чтение, он тихо бормотал про себя, стараясь выудить суть, и в эти минуты становился очень рассеянным. Читает, читает, бывало, а потом, не отрываясь от бумаг, вдруг вскрикнет:

- Ворочилин!

- Я вас слушаю! - словно из-под земли, вырастал писарь, знавший наперед, что может произойти в такой ситуации. Начальник штаба, что-то обмозговывая во время чтения, обычно кого-нибудь вызывал.

- Быстренько побеги... побеги и позови мне этого самого...

- Есть познать этого самого! - громко повторял приказание Ворочилин и исчезал за дверью. Возвратившись, докладывал:

- Товарищ майор, этого самого нет.

- А где же он? - бормотал Федор Васильевич, не отрываясь от чтения.

- Сказали - на стоянку ушел.

- Ну ладно... Появится - пришлешь...

Однажды Ворочилин вместе с другими документами подсунул на подпись записку об арестовании на 10 суток самого начальника штаба. Федор Васильевич подмахнул эту записку. Перед хохотавшими летчиками он вроде бы оправдывался:

- Так надо же вас чем-нибудь повеселить... А то вы что-то в последние дни припухли... припухли...

Полевой сумки Федор Васильевич не носил. Зато редко выпускал из рук портфель, набитый штабными документами, патронами к "ТТ" и шматом сала (казалось, что начальник штаба собирался выдержать длительную осаду). С этим салом начальник штаба доставлял нам немало веселых минут.

Всем и теперь памятна проделка с салом, устроенная моим другом, штурманом полка майором Николаем Кирилловичем Галущенко.

Было это ранней весной сорок третьего на Кубани в Новотитаровской.

Приунывшие летчики сидели в ожидании обеда на солнечном припеке около штаба. Нас в полку оставалось совсем немного, а за последние дни мы снова понесли потери. Накануне не вернулись с боевого задания из района косы Чушки Герман Романцов и Николай Николаевич Кузнецов.

Николай Николаевич перед войной много лет проработал инструктором в аэроклубе Осоавиахима, был "забронирован" и с трудом вырвался на фронт. В тылу у него осталась большая семья.

В тот самый день, о котором рассказ, у меня в боевом вылете произошло несчастье, и я сидел в стороне от всех с прилетевшим из Невинномысска Колей Галущенко. Сидел молча и вновь перебирал в памяти все детали этого злополучного полета.

Недоразумения начались еще перед вылетом. Командир полка вдруг решил включить в мою группу сержанта Петра Колесникова, летчика со странностями. На земле - человек как человек, а в воздухе его словно подменяли. В строю вдруг без всякой причины начинал шарахаться из стороны в сторону и разгонял соседей. Командир полка хотел было перевести его на связной У-2, но Колесников всерьез обиделся: "Неужели же вы меня трусом считаете?"

Я возражал против включения Колесникова в боевой расчет, но в конце концов вынужден был уступить и поставить его рядом с собой справа. Поскольку воздушные стрелки тоже не горели желанием лететь с Колесниковым, то ему выделили сохранившийся одноместный самолет. Перед вылетом я напутствовал Колесникова: