Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие Страница 40

К вечеру мы подъезжали к Парижу. Он уже весь опалово переливался огоньками, дрожавшими во влажном тумане, вытесняя вечерним гулом все дневные наслоения впечатлений от всего, что вне его, Парижа. Он снова засасывал вас своими властными щупальцами. Нам с Жюльеттой еще не хотелось расставаться, и, выйдя на привокзальную площадь, мы зашли в большой бар и заказали по кружке пива.

— А ты все еще, я вижу, возле памятника Верцингеториксу? — улыбнулась Жюльетта на мою рассеянность.

Я подняла свою кружку:

— Я хочу выпить, Жюльетта, за твоего сына, за молодого галла!

— А я — за московского шофера! — ответила Жюльетта, и все лицо ее осветилось нежной улыбкой, и в сеточке морщин засияли добрые темные глаза…

Здесь надо было бы поставить точку, рассказ окончен, но я не могу удержаться, чтобы не процитировать строки из письма Фета к Тургеневу, которые я прочла в рассказе Пахомова «Неизвестные страницы». Эти строчки, написанные в 1858 году, то есть за восемь лет до открытия памятника Верцингеториксу, потрясли меня. Вот они: «Боткину я послал 2 стихотворения и трепещу. Потому что во втором разругал древний Рим, т. е. римлян. Какие бессердечные, жестокие, необразованные мучители тогдашнего мира — что ни эпизод, то гадость. Самая (доблесть) их такая казарменная, их любовь к отечеству такая узкая. Сципионы, Катоны при молодцеватости ужасные звери, а первый даже замотавший казенные деньги губернатор. Грубые обжоры, а между тем несчастный Югурта пропадает как собака, великий, величайший Аннибал гибнет. Иерусалим горит, Греция, куда они сами ездят учиться, растоптана, а они со всех концов света бичами и палками сгоняют золото и мраморы для нелепых подражаний грекам…»

Да! Пожалуй, Афанасий Афанасьевич был прав!

Горные ангелы

До перевала по широкой каменистой тропе оставалось два небольших подъема. Кустарники по краям тропы становились все реже. Наверху впереди расстилалось зеленое плато Мамисонского перевала, кое-где по нему громоздились огромные камни, словно кто-то убиравший этот альпийский луг забыл сбросить их вниз.

Небольшая группа туристов, с которой я шла маршрутом по Военно-Осетинской дороге, у перевала вдруг как-то вся подтянулась и объединилась, оставив позади ослика, тащившего нашу двуколку с чемоданами, и старого погонщика, смуглого осетина с седой, коротко стриженной головой, похожей на дыню.

Группа наша была необычайно разнохарактерной. Что еще, кроме природы, могло объединить маленькую болтливую врача-гинеколога из Днепропетровска с рыжим, как клоун, застенчивым студентом-математиком с Урала или с молодым грузинским поэтом, почти не владевшим русским языком? Была в группе и странная чета из Ленинграда, пожилые супруги, всегда ходившие рука об руку. Их лица были такими схожими в безликости и выражении отчужденности, что сразу и не сообразишь, кого видишь — ее или его?

Но внушало снисходительное уважение окружающим их внимание друг к другу и заставляли прислушиваться постоянные оперные дуэты вполголоса.

Низенький профессор-филолог развлекал всех смешными историями и удивлял старомодной галантностью, и, бывало, какая-нибудь развязная официантка, сбросив перед ним на клеенку алюминиевую тарелку с пшенной размазней, шарахалась в сторону, как осетинская лошадь, от его: «Сердечное русское вам спасибо!»

И еще двое странных туристов — какой-то полковник и его двенадцатилетний сын, оба в одинаковых черных шароварах и полосатых майках, с одинаковой походкой, улыбкой и одинаковой манерой глядеть из-под руки. Они недавно осиротели, потеряв мать и жену, и понимали друг друга с полувзгляда и полужеста.

Оба звались Дмитриями, сын звал отца Митей, а отец сына — Митькой.

Вот все те, кого в этот полдень занесло в горы, на границу Грузии и Северной Осетии.

Позади остались надолго запомнившиеся три события. Первое — диковатая свадьба в каком-то маленьком, угнездившемся над ущельем ауле, где нас заставили плясать с гостями лезгинку. Второе — торжественные поминки по старейшему горцу, растянувшиеся во всю главную улицу большого селения. За столами, заставленными бутылями с молодым вином, блюдами с бараниной и фруктами, с речами и выкриками в честь почти столетней вдовы, закутанной в черную шаль, из которой торчал птичий профиль и два поблекших, равнодушных глаза не мигая глядели на захмелевших двадцатилетних праправнуков, с трудом сдерживающих веселый здоровый хохот. Третьим событием были конные соревнования на горном плато, где молодые всадники в папахах и бурках выделывали на скакунах чудеса ловкости и бесстрашия.

Вообще всадник в бурке на тонконогой, четкой, как музыкальный инструмент, лошади, внезапно вылетевший на обрыв, вырисовываясь точеным силуэтом на гаснущем фоне предвечерья, — зрелище незабываемое…

У перевала нас настигла гроза. Огромная сизо-лиловая туча нависла над плато. Последние лучи солнца белыми протуберанцами проливались на зеленый ковер, но большая часть его уже потонула в зловеще рокочущем сумраке с частыми, короткими молниями. В смятении мы остановились, не зная, что предпринять — бежать ли обратно к сосновым лескам или искать убежища под камнями наверху. И вдруг мы услышали приближающийся злобный лай овчарок. Навстречу нам выбежали трое в белых халатах. Ветер вздымал полы халатов кверху, и казалось, что из лиловых туч слетают к нам какие-то ангелы с белыми крыльями. На перевале было стойбище овечьих отар. Будто сплошное мохнатое серое одеяло покрыло огороженный загон, овцы, тревожно блея, сбились в кучу. Три ветеринара отогнали псов и вывели нас к наскоро сложенной сакле. Едва мы вошли в убежище, как хлынул ливень. В раскрытую дверь сакли было видно нашего проводника, набрасывающего брезент на двуколку и ослика. Ослик, раскинув уши, покорно подставил спину потокам низвергающейся воды.

Мы все расселись на земляном полу. В темноте то тут, то там попыхивали красным трубки пастухов. Пахло махоркой. Старший ветеринар, высокий, статный горец лет за пятьдесят, зажег керосиновую лампу; свет ее сразу выявил сидевших по-турецки на нарах нескольких пожилых пастухов. Они разглядывали нас и в знак приветствия кивали головами. Ливень тарахтел по железным листам, покрывавшим саклю, и от этого треска на душе становилось спокойно и весело.

Старший заговорил с товарищами, и я не поверила своим ушам, услышав английскую речь с американским акцентом. Он говорил о том, что нам здорово повезло — по тропам сейчас несутся потоки воды с камнями и щебнем, идти опасно.

— Митя, они что-то будто по-английски говорят, — зашептал отцу Митька.