Илья Толстой - Мои воспоминания Страница 40

   Вот все, что я помню об этом милом, наивно-сердечном, с детскими глазами и детским смехом, человеке, и в моем представлении величие его сливается с обаянием добродушия и простоты.

   В 1883 году папа получил от Ивана Сергеевича его последнее, предсмертное письмо, написанное карандашом, и я помню, с каким волнением он его читал. А когда пришло известие о его кончине, папа несколько дней только об этом и говорил и везде, где мог, выискивал разные подробности о его болезни и последних днях.

   Кстати, раз мне пришлось упомянуть об этом письме Тургенева, я хочу сказать, что папа искренно возмущался, когда слышал в применении к себе заимствованный из этого письма эпитет "великий писатель земли Русской"17.

   Он вообще всегда ненавидел избитые эпитеты, а этот он даже считал нелепым.

   -- Почему "писатель земли"?

   В первый раз слышу, чтобы был писатель земли.

   Бывает же, что привяжутся люди к какой-нибудь бессмыслице и повторяют ее без всякой надобности.

   Выше я привел выдержки из писем Тургенева, из которых видно, с каким неизменяемым постоянством он превозносил литературные дарования отца.

   К сожалению, я не могу сказать того же про отношение к Тургеневу моего отца.

   Страстность его натуры проявилась и здесь.

   Личные отношения мешали ему быть объективным.

   В 1867 году по поводу только что появившегося романа "Дым" он пишет Фету: "В "Дыме" нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию, легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна... Я боюсь только высказывать это мнение, потому что я не могу трезво смотреть на автора, личность которого не люблю"18.

   155

   В 1865 году он пишет тому же Фету: "Довольно" мне не понравилось. Личное -- субъективное хорошо только тогда, когда оно полно жизни й страсти, а тут субъективность, полная безжизненного страдания"19.

   В 1883 году, осенью, уже после смерти Тургенева, когда вся наша семья переехала на зиму в Москву, отец остался в Ясной Поляне один, в обществе Агафьи Михайловны, и начал усиленно перечитывать всего Тургенева.

   Вот что он в это время пишет моей матери:

   "...О Тургеневе все думаю и ужасно люблю его, жалею и все читаю. Я все с ним живу. Непременно или буду читать, или напишу и дам прочесть о нем. Скажи так Юрьеву..."20

   "...Сейчас читал тургеневское "Довольно". Прочти, что за прелесть..."21

   К сожалению, предполагавшееся публичное чтение отца о Тургеневе не состоялось.

   Правительство, в лице министра графа Д. А. Толстого, запретило ему принести эту последнюю дань своему умершему другу, с которым он всю жизнь ссорился только потому, что он не мог быть к нему равнодушен.

ГЛАВА XVIII

Гаршин

   Мои воспоминания о Всеволоде Михайловиче Гаршине относятся к периоду моего детства, и поэтому они, к сожалению, не полны и отрывочны.

   Он посетил Ясную Поляну ранней весной 1880 года.

   Впоследствии я узнал из его биографии, что в эту же весну он из Тулы попал в Харьков и там был помещен в психиатрическую лечебницу.

   Таким образом, объясняются некоторые шероховатости в поведении этого скромного и милого человека и бросившиеся нам в глаза странности, благодаря которым я его и запомнил при первом же его появлении в Ясной Поляне.

   Никому из нас в то время не пришло в голову, что перед нами человек больной, возбужденный надвигающейся болезнью и потому не вполне нормальный.

   156

   Мы объяснили себе его странности простым чудачеством.

   Мало ли у нас в Ясной перебывало чудаков!

   Это было в шестом часу вечера.

   Мы сидели в зале за большим столом и кончали обед.

   Подавая последнее блюдо, лакей Сергей Петрович доложил отцу, что внизу его дожидается какой-то "мужчина".

   -- Что ему надо? -- спросил папа.

   -- Он ничего не сказал, хочет вас видеть.

   -- Хорошо, я сейчас приду.

   Не доев пирожного, папа встал из-за стола и пошел вниз по лестнице.

   Мы, дети, тоже повскакали с своих мест и побежали за ним.

   В передней стоит молодой человек, довольно бедно одетый и не снимая пальто.

   Папа здоровается с ним и спрашивает: "Что вам угодно?"

   -- Прежде всего мне угодно рюмку водки и хвост селедки, -- говорит человек, глядя в глаза отца смелым лучистым взглядом, наивно улыбаясь.

   Никак не ожидавший такого ответа, папа в первую минуту как будто даже растерялся.

   Что за странность? человек трезвый, скромный, на вид, по-видимому, интеллигентный, что за дикое знакомство?

   Он взглянул на него еще раз своим глубоким, пронизывающим взглядом, еще раз встретился с ним глазами и широко улыбнулся.

   Улыбнулся и Гаршин, как ребенок, который только что наивно подшутил и смотрит в глаза матери, чтобы узнать, понравилась ли его шутка.

   И шутка понравилась.

   Нет, конечно, не шутка, а понравились глаза этого ребенка -- светлые, лучистые и глубокие.

   Во взгляде этого человека было столько прямоты и одухотворенности, вместе с тем столько чистой, детской доброты, что, встретив его, нельзя было им не заинтересоваться и не пригреть его.

   Вероятно, это же почувствовал и Лев Николаевич.

   157

   Сказав Сергею подать водки и какой-нибудь закуски, он отворил дверь в кабинет и попросил Гаршина снять пальто и взойти.

   -- Вы, верно, озябли, -- ласково сказал он, внимательно вглядываясь в гостя.

   -- Не знаю, кажется, немножко озяб, ехал долго.

   Выпив рюмку водки и закусив, Гаршин назвал свою фамилию и сказал, что он "немножко" писатель.

   -- А что вы написали?

   -- "Четыре дня". Этот рассказ был напечатан в "Отечественных записках"1. Вы, верно, не обратили на него внимания.

   -- Как же, помню, помню. Так это вы написали, прекрасный рассказ. Как же, я даже очень обратил на него внимание. Вот как, стало быть, вы были на войне?

   -- Да, я провел всю кампанию2.

   -- Воображаю, сколько вы видели интересного. Ну, расскажите, расскажите, это очень интересно.

   И отец стал расспрашивать Гаршина последовательно и подробно о том, что ему пришлось видеть и пережить.

   Папа сидел рядом с ним на кожаном диване, а мы, дети, расположились вокруг.

   Я, к сожалению, не помню точно этого разговора и не берусь его передать.

   Я помню только, что было очень и очень интересно.