Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 40

разве что задним числом, по результатам. Соответственно и случай – может

быть воспринят индивидом или обойдён вниманием, использован так или иначе, но в конечном итоге, будь то грубым вмешательством фатума или хитро-умными уловками, упорными повторными попытками или под видом причин-ности, но судьба телеологична и целенаправленно выпишет каждому свой неповторимый узор. Человек, в отличие от своих иномирных творцов, изначально и пожизненно заключён в двойную тюрьму: своего «я» и настоящего времени. Частичное преодоление этих ограничений возможно в редких случаях

любви, доверия и взаимопонимания – с другим «я», а во времени – памятью о

прошлом. Будущее непознаваемо и известно только незримым архитекторам

судеб, свободным от человеческих параметров времени, – вечное и мучитель-4 Там же.

1 Набоков В. Предисловие автора к американскому изданию. С. 7.

2 Там же. С. 9.

88

ное для Набокова ограничение, но и, с другой стороны, – это вызов, соблазнительное и интригующее приглашение к свободе выбора.

Желая встать над этими ограничениями если не в жизни, то хотя бы в

творчестве (каковое и есть подлинная жизнь художника), Набоков стремился

проникнуться тайнами действия судьбы, упражняясь на своих персонажах и

моделируя такой образец, который мог бы стать подлинным Королём, оптимально чувствующим свою судьбу. Для присущей Набокову внутренней независимости, врождённой и предельно поощрённой воспитанием, ему нестерпимо было нахождение в какой бы то ни было иерархической структуре. Ему

крайне трудно давалось сознание, что и он подвержен действию неких, стоящих над ним сил (отсюда и периодические демонстративные заявления о своём, якобы, атеизме). Альтернатива напрашивалась сама собой: создать свою

иерархию и стать во главе её, научиться быть если не «неведомым игроком», то по меньшей мере «антропоморфным божеством», неукоснительно управляющим судьбами своих персонажей.

Какие бы, по выражению Набокова, «литературные сквозняки» признавал

(или не признавал) он сам в этом романе, и как бы дотошно ни отслеживали их

специалисты, дивясь играм автора с выворачиванием наизнанку известных

стереотипов сюжетов и образов, – всё это было нужно ему не само по себе, а

как подручный материал, адаптированный к главной цели: показать, как изобретательно и непредсказуемо для персонажей работает судьба, неумолимо ве-домая её верховными вершителями.

Не заметить этот тир, в яблочко которого целился автор, казалось бы, невозможно. Тем не менее, из современников Набокова едва ли не один Г.

Струве приблизился к пониманию, что в произведениях Сирина наличествует

«композиционная радость» и «чувствуется творческая, направляющая и

оформляющая воля автора».1 В предисловии к американскому изданию Набоков не преминул язвительно заверить читателей, что редактируя книгу к переводу, он, разумеется, сохранил её «грубость» и «непристойность», «напугав-шие моих самых доброжелательных критиков из эмигрантских журналов».2

Какое «Король, дама, валет» может произвести впечатление, Набоков

убедился, прочтя триста страниц ещё не законченного черновика своему юному ученику Владимиру Кожевникову, часто бывавшему тогда у них с Верой в

доме: «Набоковых радовало то, что … он покрылся потом и часто дышал, когда слушал его чтение романа».3 Впрочем, четыре года спустя, в 1932 году, Набоков писал Вере из Парижа: «Здесь почему-то все любят “К.Д.В.” Это за-1 Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С. 183.

2 Набоков В. Предисловие автора к американскому изданию. С. 8.

3 ББ-РГ. С. 327.

89

бавно».4 В Париже, по-видимому, читатели были постарше, и нервы у них бы-ли покрепче. Матери же в процессе сочинения романа он признавался: «Мне

так скучно без русских в романе, что хотел было компенсировать себя вводом

энтомолога, но вовремя, во чреве музы, убил его. Скука, конечно, неудачное

слово: на самом деле я блаженствую в среде, которую создаю, но и устаю порядком».1 Ещё бы не уставать – примеряться на роль самого Провидения!

Русских Набоков в роман не пустил по той же причине, по которой одновременно блаженствовал, уставал и пугал доброжелательных критиков «грубостью» и «непристойностью». Будучи не только писателем, но и учёным-натуралистом, Набоков знал, что процедура препарирования, в которой трудно

обойтись, особенно неопытному препаратору, без «грубости» и «непристойно-сти», требует корректных условий и, прежде всего, соответствия объекта эксперимента поставленной в нём задаче. Впервые поупражняться, да ещё в

крупной, романной форме, в качестве распорядителя человеческих судеб означало, что он мог себе это позволить только на абстрактном материале неких

условных «немцев», «нормально» живущих в своей «нормальной» стране, но

никак не русских эмигрантов, живых, тёплых, родных, с судьбами, и без того

необратимо искалеченными «дурой-историей». То, что могло показаться грубым по отношению к «немцам», с русскими было бы немыслимой вивисекци-ей.

И всё же один русский в тексте романа появляется, и это – сам автор. Во

избежание сомнений, он описан с достоверной зримостью: «большелобый, с

зализами на висках» иностранец и его очаровательная спутница «в сияющем

синем платье», которой он улыбается; и оба они говорят «на совершенно непонятном языке».2 В предисловии к американскому изданию Набоков скромно, в скобках, отмечает, что «мы с женой появляемся в двух последних главах

только в порядке надзора»,3 и там же, предвидя уличения в заимствовании фа-булы, которая, «впрочем, небезызвестна», превентивно отбрасывает подобные

подозрения, утверждая, что он «тогда ещё не читал их» – Бальзака и Драйзера

– «потешной чепухи», и обвинять его в «бессовестном пародировании», следовательно, нет никаких оснований.4