Валерий Ганичев - Ушаков Страница 40

– Ваше превосходительство, он кричит, что вы будете отвечать перед французской короной.

– За что же это? – нервно дернул головой Ушаков. – Он слышал что-нибудь о Декларации, о свободе морской торговли? Может быть, это не он хотел ограбить купцов?

– Он говорит, что то не купцы. Они везут военную контрабанду в Гибралтар.

– Откуда он взял? Мы проводим их на Мальорку к испанцам, союзникам Франции, и они там будут разгружаться. А ему придется здорово раскаяться в своем разбое. Пусть поднимет голову и посмотрит в глаза своим жертвам. – Капитан каперского судна поднял голову, крикнул: «Вива, Франс! Вива!..» И внезапно замолк, остановив взгляд на уходящем с палубы капитан-лейтенанте. Корсарский вожак рванул себя за стянутый узлом на груди платок и голосом, полным отчаяния, простонал: «Федор...» Ушаков остановился, обернулся, внимательно и строго посмотрел на разбойного капитана. Тот же сделал шаг к нему, стал бить себя в грудь:

– Федор! Се муа! Се муа! Де Шаплет!

Да, обросший, с закутанной в тюрбан головой, в варварийских шароварах, человек был Виктором де Шаплетом. Не тот щеголеватый, элегантный капитан французского парусника, с которым он три года назад пировал в Ливорно, а разбойного вида предводитель каперского корабля, который, не будь ушаковского «Виктора», захватил бы в плен экипаж, ограбил корабли, продал их, а может, и людей в рабство алжирским беям.

– Что же ты бандитом заделался? – сокрушаясь, спрашивал Ушаков Виктора в своей каюте, где отпаивал чаем уже распрощавшегося с жизнью командира каперов.

– Знаешь, Федор, нужны деньги, нужно богатство. У нас без этого жить нельзя, – помешивая чай, устало рассказывал де Шаплет.

– Но не грабить же на больших дорогах из-за этого. Я ведь тоже замков не имею в России. Служу Отечеству. В этом нахожу опору для честного бытия!

– А кто тебе сказал, Федор, что я не служу отечеству? Меня снабдили порохом, провиантом, солониной в Тулоне. Сняли только французский флаг. И я рыскаю по всему побережью, перехватываю все, что идет в Гибралтар. – Де Шаплет сокрушенно вздохнул. – Да и не только в Гибралтар...

О быстрых рейдах, ночных атаках, незаметном прохождении вдоль берега, схватках с английскими крейсерами, как будто дождавшись наконец слушателя, долго рассказывал пленный капитан в тот вечер Ушакову.

– Надоело, Федор, руки марать, – признался он к концу беседы. – Но наш флот бездействует. Все большие битвы проигрывает. А я мелкие выигрываю.

...Утром торговые корабли вошли в порт Магон. Ушаков отпустил французов на уходящем в Тулон датском «нейтрале», помахал отъезжающему де Шаплету.

– Переходи к нам на службу, Виктор, моряк ты отменный, у нас заметят. Или приходи на торговом, охранять буду!

Граф Северный

В Европе с любопытством восприняли эту таинственную пару. Графа и графиню Северных принимали пышно и с почестями, долженствующими означать принадлежность к императорской фамилии. Опережающая их приезд молва оповещала – прибыл русский наследник престола и его жена. Но наследник ли? В голове Павла выстраивался закон о престолонаследии: «Дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать». Его мать, уже раз осуществившая нарушение традиции, была занята совершенно противоположными мыслями – она намеревалась полностью отстранить сына от наследования и заменить его великим князем Александром Павловичем: Павел чувствует окончательный разрыв с матерью, с Большим двором, нервничает, теряет опору, пишет в отчаянии в Смоленскую губернию своему главному советнику и вершителю предшествующей внешней политики России Никите Ивановичу Панину, который постепенно устранялся от власти. «Здесь у нас ничего нового нет... все чего-нибудь ждем, не имея ничего перед глазами. Опасаемся, не имея страха; смеемся несмешному. Так судите, как могут дела делаться, когда они зависят от людей, провождающих всю жизнь свою в таковом положении, разстраивающих все».

Он видит, что Екатерину все больше окружают наряду с льстецами, проходимцами, бездельниками люди предприимчивые, выдвинутые из глубин дворянства, из России, приходит к чудовищному выводу: завести в империи наемные иностранные войска и флот, путем вербовки, может быть, в Польше, может быть (и ему это было больше по душе), в Пруссии, в других немецких княжествах. Хитрец Панин соглашается, но пишет: «...для Отечества ничего не может быть счастливее, как сознание, что природный, высокий наследник престола его возрастет до настоящего возмужания, в недрах своего Отечества с прозорливейшим проницанием и неутомимой прилежностью... признает непременно государскою должностью самолично управлять и во всем надзирать над государственною обороною. Яко над единственною надежнейшею подпорою целости и безопасности оного».

Однако советы Панина уже были не нужны, союз с Пруссией и «Северный аккорд», который он выстроил, отошел в прошлое. Зародился союз с Австрией, продиктованный движением России на юг. Граф Фалькенштейн, то бишь император Иосиф II, появился в России инкогнито, встретился с Екатериной в Могилеве, побывал в Петербурге. Здесь, зная пропрусские симпатии Павла, поухаживал за ним и его второй супругой, прусской принцессой Марией Федоровной. Надо было обеспечить будущее. Явно рассчитывая на то, что это будет передано Павлу, он сказал тайному советнику Безбородко, что будущий император будет явным украшением века. «В свое время он и сделанное удержит, и недоконченное свершит». Понимая, что надо ослабить и пропрусские симпатии жены Павла, Иосиф пообещал Марии Федоровне покровительствовать ее родителям, сия дружба показалась цесаревне «стоящей некоторого внимания, а симпатии к Пруссии несколько ослабели». Иосиф пригласил Павла посетить Вену и вообще заграницу. Принц загорелся желанием обратиться к своему душеприказчику Панину, как бы устроить эту поездку и встречу с любимым Фридрихом, королем прусским. Панин затеял интригу. Мария Федоровна составила план из семи пунктов, как «обработать» императрицу. Екатерина снисходительно наблюдала, оповещенная о малейших шагах Павла, дожидаясь, когда он окончательно попадет в ее сети. Павел пришел робко просить согласия и милостиво его получил. Когда разрабатывался маршрут, Пруссия, конечно же, была вычеркнута рукой матери. Вена – Неаполь – Париж и другие города были определены как места паломничества Павла. Цесаревич, раздосадованный запретом посетить Пруссию, воспринимал сначала свою поездку мрачно и меланхолично, да к тому же Мария Федоровна, прощаясь с сыновьями, три раза падала в обморок, чем вызвала брезгливый гнев Екатерины, не любившей этих немецких провинциальных сентиментальностей.