Юрий Бычков - Коненков Страница 40

— Сергей Тимофеевич, скажите прямо — вы будете продавать эту работу?

— Конечно, буду.

— Какая ваша цена?

Коненков назвал цену. Микули тотчас откланялся и ненадолго исчез. Появившись, протянул Коненкову пакет:

— Вот назначенная вами сумма.

— Где вы взяли такие деньги? — зная скромные возможности приятеля-музыканта, спросил Коненков.

— Я продал свою скрипку. Это была скрипка Гварнери. Не могу без вашего «Баха».

Пусть эта поездка в благословенную Грецию, рассуждал Коненков, хотя бы в какой-то мере компенсирует ему расставание со скрипкой Гварнери.

Решились ехать с Коненковым художник Василий Иванович Денисов, чью оригинальную живописную манеру Сергей Тимофеевич иногда дружески корит за модернистский уклон на русский манер, а товарищескую приязнь высоко ценит, Рахманов Иван Федорович — молодой литератор, бравший у Коненкова уроки скульптуры, еще когда тот преподавал в частной студии Мешкова.

Быть в Греции и не иметь возможности в дружеских беседах обмениваться впечатлениями от встреч с искусством древней Эллады — такая перспектива не устроила бы Коненкова. Пока у него есть деньги, его друзья не будут нуждаться ни в чем.

Коненков попутчиками доволен. Есть определенный риск, когда пускаешься в дальнее плавание с неведомыми тебе людьми.

В Афины отбыли из Одессы, древнегреческой Ольвии. С того момента, как ступили на палубу корабля, Коненков забыл земное.

Он расположен к восприятию Древней Греции, сегодняшнего для него будто и не существует. Люди, боги, герои мифов Эллады для него зримы. Воображением Коненков живет в том существовавшем две тысячи лет назад мире. Как трепетно чувствует он легендарность Эгейского моря. В пути он рассказывает своим спутникам об историческом прошлом островов, называя местожительство легендарных героев древнегреческих мифов. Когда рассказчик умолкает, путешественники любуются прекрасными островами, их древними храмами и поселениями.

Наутро в ослепительном солнечном свете, в окружении гор и долин открылся Акрополь. В лазурной синеве он сказочным видением стоял между небом и землей.

По характерным очертаниям на довольно большом расстоянии Коненков узнал гору Олимп и с непререкаемой убежденностью стал говорить своим спутникам, что древние божества вместе со своими небожителями выбрали самое лучшее, самое красивое местожительство на нашей земле. «За Олимпом, — продолжал рассказ Коненков, — виднеется Пентеликон и другие горы, окружающие Парнас с небожителями. Красота и счастье вокруг. Ведь греки жили в согласии со своими богами, дружили с ними, наслаждались присутствием покровительствующих им богов».

Эта греза наяву не оставляет Коненкова первые недели пребывания в Афинах. Он словно не замечает, не принимает в расчет реальностей современной жизни. Ему необходима Древняя Греция, и он находит ее, он воображает ее, он ее боготворит. Он упивается искусством Эллады, ее бессмертными творцами. Как волнует его встреча с Фидием: «Это поистине самое великолепное, самое желанное шествие — подъем на холм Акрополя, к Парфенону. Как билось у меня сердце, когда проходили мимо священных развалин, когда я увидел перед собой мраморные стены Акрополя. Словно ожили камни, и Фидий, величайший древнегреческий скульптор, живший в V веке до нашей эры, шел мне навстречу. Здесь, на Акрополе, стояли когда-то его гениальные монументальные статуи. Фидия называют «Гомером скульптуры». Обладая могучим соколиным взглядом, эпические образы слепого поэта он перевел в мрамор. На фризах Парфенона Фидий и его помощники изобразили торжественную процессию. Множество фигур. Боги и богини. Группы граждан с миртовыми и дубовыми ветвями. Скачут всадники. Проносятся колесницы. Жертвенные животные. Плоды в корзинах на поднятых руках отроков, Все дышит и движется. Какое великолепное разнообразие в деталях и единство в замысле…»

Коненков и его спутники целую неделю с утра до вечера проводили на холме Акрополя. Наслаждались созерцанием руин Парфенона, любовались Эрехтеноном и храмом Дианы, с восторженным вниманием знакомились с богатой коллекцией музея архаической скульптуры, вглядывались в прибрежные дали, стараясь определить местонахождение храмов: Аполлону в Дельфах и Коринфе, спартанский храм Зевсу. Они изучали национальный музей и бывали в священных рощах «с таинственными оливами и как бы еще бродящими в них фавнами и нимфами». Дело кончилось тем, что из гостиницы перебрались в частный домик на окраине одной из оливковых рощ вблизи Акрополя, где Коненков с Денисовым делали подготовительные наброски и этюды, Микули музицировал, а Рахманов пытался нарисовать литературный портрет Эллады.

Период созерцания был весьма кратким. Великие образцы искусства всегда будили в Коненкове желание дерзать. Он купил мрамор, добываемый в тех же каменоломнях, откуда брали его Фидий и Поликлет, и с жаром взялся за работу.

Камень с каменоломен горы Пентеликон доставили на виллу Венецанос. Просторный двухэтажный особняк с приспособленным под скульптурную мастерскую первым этажом был нанят тотчас, как только Коненков затосковал по работе. Вилла стояла на берегу моря в пригородном поселке Неофалерон. Помещений было вполне достаточно для жилья и работы по мрамору. Небольшая усадьба включала в себя виллу, домик для садовника и его семьи, сад с грядками между деревьями. Садовник, трудолюбивый Георгий, весь день возился на огороде. У пего семья, и немалая. Жена — москвичи стали звать ее Кумбарой, от русского слова «кума» — и трое ребятишек: тринадцатилетний Фома, одиннадцатилетняя Харикли и лет семи сын Василис. Василис мальчик подвижный, красивый, забавный. Он оказался подходящей моделью для мраморной головки, которую Коненков назвал «Вакханенок». Харикли стала моделью для «Урании».

Коненковские модели — юная поросль семьи садовника Георгия — постоянно испытывают чувство голода, и скульптор покупает для них в Афинах продукты, устраивая импровизированные пиршества. Два времени, легендарная опоэтизированная древность и суровый реализм современности, творческой фантазией Коненкова как бы соединяются в одно органическое целое. Духовная высота греческой культуры для него неотделима от трудно живущей, но неунывающей Кумбары, ее трудолюбивого мужа, от славных ребятишек.

К воротам виллы Венецанос по приморской дороге катит открытый автомобиль. Василис и Харикли припали к решетке сада. Георгий спешит открыть калитку: «Наши приехали!» Из машины выходят четверо. Впереди отрешенный от суеты, в шапке темных кудрей, обрамляющих белое, как маска, лицо, Микули. Обвешанный свертками, большой, добродушный Денисов, весело хохочущий над ним Иван Рахманов с альбомом под мышкой, крепко, вразвалочку ступающий по хрустящей гальке Коненков с большой круглой коробкой в руках. Он выискивает глазами Василиса и Харикли. Как теплый ветерок с гор, выпорхнул из зарослей олив и винограда Василис. Мгновение, и круглая коробка с тортом у него в руках. Кружась, пританцовывая, он ведет четверых русских постояльцев к беседке. Там Кумбара хлопочет у стола, а ее неразговорчивый, застенчиво улыбающийся супруг неторопливо и ловко накидывает на спелые гроздья винограда, обвившего прихотливой лозой каркас тенистой беседки, марлевые мешочки. Русские потянутся за сладкой ягодой, и она, защищенная от назойливых мух, может без опасения за здоровье падать прямо в рот. После шумных пререканий расселись вперемежку гости и хозяева. «А где Харикли? — спрашивает Коненков. — Где она?» Оглядев застолье, он заметил притихшую, робкую девочку-подростка в дальнем углу беседки. Хрупкая, тоненькая, словно неземная. Миндалины темных глаз. Коненков смотрит на Харикли не отрываясь, в его руке застыл стакан золотистого виноградного вина: «Урания — покровительница небесных светил. Юная богиня вечного мироздания. Я так и назову эту композицию — «Урания». Друзья будто не замечают коненковского пронизывающего взгляда, не нарушают чар.