Гайра Веселая - Судьба и книги Артема Веселого Страница 40

В России революция — дрогнула мати сыра земля, замутился белый свет…

В России революция, вся Россия на ножах.

В России революция — кипит страна в крови, в огне…

Есть в архиве рукописный лист — несколько, заготовленных впрок эпиграфов к еще не написанным главам:

В России революция — идет по России гнев дыбом.

В России революция — бросает Россию с волны на волну, с вихря на ветер.

В России революция — мир шатается на корню.

В России революция — хрустль костей, пылающие города, пепел непокоренных деревень.

В России революция — крепка кишка русская, тянется, да не рвется.

В России революция — мчат по России, распустив огненные гривы, кони народного гнева.

На том же листе помета: «Эпиграфы — от руки, красным». Это желание автора осуществлено не было, хотя такую возможность давало издание 1935 года. Тогда издательство «Советский писатель» выпустило третье, как бы теперь сказали, подарочное издание: большого формата том в алом переплете, в белой суперобложке, цветной портрет Артема Веселого работы В. М. Юстицкого[66], цветные вклейки, проложенные прозрачной (тогда ее называли «папиросной») бумагой, тонкие и выразительные рисунки Д. Б. Дарана.

Эпиграф к главе «Слово рядовому солдату Максиму Кужелю»: «В России революция, вся Россия — митинг».

Митингующие народные массы…

Представление об этом новом для страны явлении Артем Веселый получил во время Февральской революции, когда его родной город, как и все промышленные города России, «был вздыблен политической борьбой».

Он писал о Самаре 1917 года:

И днем и ночью — в казармах, на заводах, в кинотеатрах, на базарах, на площади у памятника — кипели споры, переливались толпы митингующих…

Тема одна — текущий момент.

Все спешили наговориться за долгие годы молчания — солдат, рабочий, крестьянин, канцелярский служака, домашняя прислуга, вдова-солдатка, солдатская мать 3.

Через многоголосый говор митингующей толпы Артем Веселый экономно (подчас это реплика, даже не соотнесенная с каким-либо определенным персонажем), но с большим эмоциональным накалом рисует революционную обстановку тех лет.

Третье издание «России, кровью умытой» отличалось от предыдущих: книгу открывала глава «Смертию смерть поправ».

Эта глава — пролог к роману. В рукописи Артем Веселый сделал помету: «Вся глава идет на басовых тонах и — стремительна до предела», он большое значение придавал тому, что называл «музыкальным ладом романа».

Февральская революция не принесла фронтовикам чаемого мира. В полку, где служил Максим Кужель, началось брожение. Некоторые солдаты самовольно покидали позиции. Однако большинство ждало приказа о всеобщей демобилизации, а когда прошел слух, что в городе Трапезунде «на митингах насчет отпусков до точности разъясняют», полковой комитет солдатских депутатов командировал троих своих членов в город на разведку. Максим Кужель оказался в их числе. Его рассказ:

Время мокрое, грязь по нижнюю губу, сто верст с гаком перли без отдыху — на митинг боялись опоздать. Напрасны были наши опасенья, митингов не переглядеть, не переслушать — и на базаре митинг, и в духанах, и на каждом углу по митингу. […]

Разговоры кругом, от разговоров ухо вянет. […] Большевиков ругают: продали родину немцам за вагон золота. Кобеля Гришку Распутина кроют, как он, стервец, не заступился за солдата. Государя императора космыряют, только пух из него летит. […]

— Бить их всех подряд: и большевиков, и меньшевиков, и буржуазию золотобрюхую! Солдат страдал, солдат умирал, солдаты должны забрать всю власть до последней копейки, и разделить промежду себя поровну!

(«Слово рядовому солдату Максиму Кужелю».)

Фронтовики бросают позиции.

В клубах дыма и пыли летели поезда. Обгоняя колеса, катились тысячи сердец и стукотук-тук-тукотали:

…до-мой…                …до-мой…                                …до-мой…

Митинговые страсти не утихают и в вагонах эшелона.

Мало-помалу в разговор ввязывались все и заспорили, какая партия лучше. Кому нужна такая партия, чтоб дала простому человеку вверх глядеть; кому хотелось сперва по земле научиться ходить; а кому никакая партия не была нужна и ничего не хотелось, окромя как до дому довалиться, малых деток к груди прижать да на родную жену пасть… Одни одно кричали, другие другое кричали, а гармонист свое гнул:

— […] Наша большевистская партия, товарищи, дорогого стоит. У нас в партии ни одного толсторожего нет; партия без фокусов; партия рабочих, солдат и беднейших крестьян […]

— Опять война, — вздохнул кто-то, — что-то уж больно мы развоевались, удержу нет… Ну, а как, сынок, русскому русского бить-то не страшно?

— Сперва оно, действительно, вроде неловко, — ответил красногвардеец, — а потом, ежели распалится сердце, нет ништо..

(«Пожар горит — разгорается».)

В кубанскую станицу приходит с войны Иван Чернояров.

— Как же это вы немцам поддались? — допрашивал отец. — Опозорили седую славу дедов.

— Мы — немцам, вы — японцам, что о пустом толковать? […] Пришло время перепахивать Россию наново, пришло время ломать старую жизнь. […]

— Чем же тебе, сынок, старые порядки не по нраву пришлись? Или ты наг, бос ходил, или тебя кто куском обделял? Засучивай рукава, приступай к хозяйству. Умру, ничего с собой не возьму, все вам оставлю. Дом — полная чаша. […]

— Богатства нам не наживать, мы враги богатства, — глухо сказал Иван. — Нас фронт изломал. […] Генералы-буржуазы, большевики-меньшевики — всех их на один крючок! Через ихние погоны и золото слезы льются. Новую войну надо ждать, батяня.

(«Над Кубанью-рекой».)

В ту же станицу возвращается и Максим Кужель.

Станичники-казаки живут во вражде со станичниками-мужиками, и эта «вражда велась издавна».

Станица уселась верхом на реку: по один бок жили казаки, по другой — мужики.

На казачьей стороне — и базар, и кино, и гимназия, и большая благолепная церковь, и сухой высокий берег, на котором по праздникам играл духовой оркестр, а вечерами собиралась гуляющая и горланящая молодость. Белые хаты и богатые дома под черепицей, тесом и железом стояли строгим порядком, прячась в зелени вишневых садочков и акаций. Большая вешняя вода приходила к казакам в гости под самые окна.