Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин Страница 41

— Я его приложу, перевертыша… И нашим и вашим… Имя и фамилию ему придумал — Ермил Шилов. А? Все догадаются. И не придерешься, на личности не перехожу. Ермил Шилов — ищите, кто такой! В художественном произведении, Анатолий, имя герою надо выбирать звонкое, чтобы запоминался. Вот у Пушкина — Онегин, откуда такая фамилия? Река Онега. Ленский — река Лена. Чувствуешь?!»

На следующий день Панферов повез Рыбакова на место его будущей дачи: «Видишь, Анатолий, этот участок будет твой. Съездишь в Калужскую область, дома там дешевые, срубы хорошие, калужские — они испокон веку плотники, купишь пятистенок, привезешь, поставишь тут дом, дачу заимеешь, будем соседями». А Рыбаков ни в какую: «Федор Иванович! Мне нужно заканчивать роман. Когда строиться? Пока не кончу роман, ни о какой даче не может быть и речи». Панферов рассердился: «Ах, так, Господа Бога, Христа… — он длинно и витиевато выругался. — Тут министры не могут участок получить, министры! Из писателей я здесь один, вот еще Михалков втерся, этот куда хочешь просунется. А ты кто? Ноль без палочки. Я из тебя человека делаю, а ты брыкаешься».

В итоге главный редактор журнала послал глупого молодого автора «на хрен» и уехал, бросив его в пустом поле. Рыбаков c трудом добирался до Москвы. Это ведь не нынешние времена, когда поток машин на Николину Гору не иссякает. Но Панферов слово сдержал, выбив Рыбакову в Союзе писателей квартиру, дачу в Переделкине, выдвинув в 1951 году его роман «Водители» на Сталинскую премию.

А вот еще один персонаж из сталинской кунсткамеры — любимец вождя и четырежды лауреат его премии Николай Вирта (Карельский). Зловредные космополиты расшифровывали его странный псевдоним как «Вреден идеалам революции», хотя сам он придерживался иной трактовки — «Верен идеалам революции». В те дни, когда близорукий еврей Казакевич обивал порог военкомата, тамбовский уроженец Вирта думал лишь о том, как удрать подальше из Москвы. При этом он считался военнообязанным, так как работал в Совинформбюро в Леонтьевском переулке, которое занималось освещением боевых действий и составлением фронтовых сводок.

14 октября 1941 года советское правительство приняло решение эвакуировать большую группу московских писателей в Ташкент, для этого им было приказано собраться в ЦК ВКП(б) на Старой площади. Но Вирта об этом не знал. Корней Чуковский свидетельствовал:

«Не зная, что всем писателям будет предложено вечером 14 октября уехать из Москвы, он утром того же дня уговаривал при мне Афиногенова, чтобы тот помог ему удрать из Москвы (он [Вирта] военнообязанный). Афиногенов говорил:

— Но пойми же, Коля, это невозможно. Ты — военнообязанный. Лозовский включил тебя в список ближайших сотрудников Информбюро.

— Ну… устрой как-нибудь. … Ну, скажи, что у меня жена беременна и что я должен ее сопровождать. (Жена у него отнюдь не беременна.), — продолжал упрашивать Вирта».

Далее было еще интереснее. Чуковский пишет, как, прибыв 16 октября на Казанский вокзал, куда в те дни устремилась в панике вся не верящая в успех Красной армии столица, он не смог пробиться к своему вагону, так как в это время на площади вокзала находилось не меньше 15 тысяч человек. Но тут он встретил Вирту. «Надев орден, он [Вирта] прошел к начальнику вокзала и сказал, что сопровождает члена правительства, имя которого он не имеет права назвать, и что он требует, чтобы нас пропустили правительственным ходом». За члена правительства Вирта выдал Чуковского, который ничего об этом не знал и удивлялся, почему это перед ним раскрываются все двери вокзала. «Отъехав от Москвы верст на тысячу, он навинтил себе на воротник еще одну шпалу и сам произвел себя в полковники. В дороге он на станциях выхлопатывал хлеб для таинственного члена правительства, коего он якобы сопровождал».

Но самое поразительное, что, когда немцев отогнали от Москвы, пройдоха Вирта оказался в нужное время в нужном месте, присутствуя на заключительном этапе Сталинградской битвы. Он написал сценарий одноименного фильма, получив за это Сталинскую премию.

В 1954 году Вирту вместе с Суровым поперли из родного Союза писателей за моральное разложение. Чуковский в дневнике отметил: «Оказывается, глупый Вирта построил свое имение неподалеку от церкви, где служил попом его отец — том самом месте, где этого отца расстреляли. Он обращался к местным властям с просьбой перенести подальше от его имения кладбище, где похоронен его отец, так как вид этого кладбища “портит ему нервы”. Рамы на его окнах тройные: чтобы не слышать мычания тех самых колхозных коров, которых он должен описывать». Чуковский характеризовал Вирту как дремучего человека, не любящего музыки и поэзии, бытового хищника, обожающего вещи, барахло, комфорт и власть.

Отца Вирты-Карельского поставили к стенке большевики, идеалам которых сын был верен всю жизнь. Зная о происхождении любимого писателя, товарищ Сталин именно ему поручил проверить на соответствие идеалам марксизма-ленинизма… Библию. Было это в 1943 году. Вирта должен был прочитать Священное Писание с увеличительным стеклом, убрать из него всю возможную крамолу, в общем, отредактировать. Непосредственное указание заняться столь важным делом Вирта получил от незабвенного Андрея Вышинского, напутствовавшего его словами: «Задание товарища Сталина и личная просьба самого митрополита Сергия». Оказывается, почитателем Вирты был и митрополит Сергий! Кто бы мог подумать!

Но редактирование Библии не спасло его от фельетона — страшного наказания той эпохи. Фельетон 1954 года назывался «За голубым забором» и рассказывал о частнособственнических инстинктах Вирты. Сразу родилась эпиграмма:

Вирта и Суров — анекдот!

У них совсем различный метод:

За голубым забором тот,

И под любым забором этот.

Всю свою последующую литературную жизнь развенчанный Вирта рассказывал детишкам, как был взят в плен фельдмаршал Паулюс в Сталинграде. Могила его в Переделкине, неподалеку от Пастернака. Один дом, одно кладбище. И литература одна, советская.

Поведение советских писателей в быту во всей своей полноте раскрывало их внутренний мир и духовные запросы. Вот, например, певец русской природы Михаил Пришвин, восхищавшийся среднерусскими березками и елочками, очень любил все натуральное, но свою четырехкомнатную квартиру обставил мебелью из красного дерева. С новой квартирой в его жизнь вошла и новая жена, годившаяся ему в дочери. Прежняя супруга, смоленская крестьянка Ефросинья Павловна, в новых интерьерах как-то не смотрелась. Любовь нагрянула к старому охотнику нечаянно и заслонила даже светлую советскую действительность: «Что этот домик в Старой Рузе или квартира в Лаврушинском и нажитые вещи! все пустяки в сравнении с тем великим богатством,