Морис Левер - Айседора Дункан: роман одной жизни Страница 41

— Любая разумная женщина, прочитавшая текст брачного контракта и согласившаяся вступить в брак, заслуживает последствий подобного шага, — заявила она. — Никакое феминистское движение не будет иметь права называться независимым, пока его участники не поклянутся отменить брак. Это самое унизительное и абсурдное из всех общественных установлений.

В зале послышались возгласы протеста: «А дети? Что будете делать с детьми?» Тогда Айседора стукнула кулаком по столу, — при этом ее волосы рассыпались по плечам, — и еще более убежденно произнесла:

— Я могла бы привести вам длинный список людей, родившихся вне брака, что не помешало им добиться многого в жизни. Но даже если вам недостаточно этого аргумента, то как может женщина выйти замуж за мужчину, который поступит столь низко, что откажется от участия в воспитании собственных детей? Если необходим брачный контракт, значит, между людьми нет доверия. Ведь главное — искренность и любовь между любящими людьми… А любовь — нечто большее, чем наличие двух подписей в конце бумажки… Кто может помешать женщине воспитать своего ребенка одной и без мужа?.. Никто!.. Повторяю: никто!.. Общество, придумавшее эти законы, — общество мужчин… Женщины не участвовали в их принятии… Вот в чем настоящая беда.

Да, беда!.. Ведь именно женщины, нет нужды вам это говорить… да, именно женщины… Слушайте, прошу вас…

Говорить дальше она уже не могла. Крики и свист не раз прерывали ее речь и в конце концов полностью заглушили. До последней минуты она пыталась противостоять толпе, но когда в нее стали бросать разные предметы, была вынуждена отступить. Лекция закончилась невообразимым скандалом.

А через несколько дней миссис Дункан сообщила ей о своем решении вернуться в Соединенные Штаты. Причина, по ее словам, — берлинский образ жизни, к которому она так и не смогла привыкнуть. На самом же деле мать была совершенно не согласна с дочерью; она считала ее поведение скандальным, а связь с Крэгом позорной. Кстати, ее отношение к нему было более чем нелюбезным: они оба всей душой ненавидели друг друга. Айседора не очень горевала по поводу ее отъезда. Характер матери сильно испортился с некоторых пор — фактически с того момента, когда ее дети нашли свое призвание и профессию и смогли обходиться без нее.

Примерно через месяц после памятной лекции в зале филармонии солнечным апрельским утром Айседора пришла в мастерскую Крэга, бросилась его обнимать и, целуя, сообщила:

— О, Тэд, какая радость! Какая чудесная новость!

— Что, что случилось? Говори скорее, мне срочно надо закончить эскизы для выставки.

— Тэд, любовь моя… я беременна!

— Ты уверена?

— Абсолютно. Врач подтвердил сегодня утром.

Если бы небо обрушилось ему на голову, он не был бы так удручен. Он выглядел совершенно убитым. Отвернувшись от Топси, возвел руки к небу в возвышенном и смехотворном жесте, а опустив их, после короткой паузы жалобно сказал голосом жертвы:

— Опять! Когда же это кончится? Еще один!

Она застыла в изумлении, не зная, что сказать. А он набросился на нее и принялся трясти, словно пытаясь разбудить:

— Топси, подумай… У меня уже пятеро детей! Пятеро, слышишь? В Лондоне, от трех матерей…

— Ну и что?

— Как «ну и что»? Ты думаешь, этого недостаточно, пятеро маленьких бедняжек?

— Но послушай, Тэд, это же совсем другое дело. Этот будет моим… хочу сказать нашим… Ты понимаешь? Наш ребенок…

— Ну конечно, это будет чудо из чудес. Нет, честное слово, все женщины одинаковы! А мое творчество? Ты даже не подумала об этом, а? Как, по-твоему, я могу заниматься творческой работой с ребенком на руках?

— Не беспокойся… Я одна буду им заниматься. Это будет мой ребенок. Вот и все разрешилось. До скорого свидания, Тэд, оставляю тебя с твоим творчеством.

— До скорого, Топси.

— Да, чуть не забыла, я тебе хотела сказать еще кое-что…

— Что еще?

— Да нет… не стоит. Ты рассердишься.

— Да уж говори, все равно.

— Ты разозлишься.

— Куда уж больше!

— Так вот, Тэд… Я хотела тебе сказать, что… никогда в жизни моей не была я так счастлива, как сейчас. Слышишь? Никогда, никогда, никогда.

Чтобы оплатить расходы по содержанию школы, Айседора согласилась совершить турне в Швецию и Данию. Ее сопровождал Крэг. В Стокгольме они попросили устроить им встречу с Августом Стриндбергом. Знаменитый драматург был ярым антифеминистом, он согласился принять Крэга, но без спутницы. Прощаясь с хозяином дома, Крэг произнес уже в дверях:

— Мэтр, позвольте задать еще один вопрос. Почему вы не захотели принять Айседору Дункан?

Лицо Стриндберга исказила гримаса:

— Никогда не говорите мне об этой женщине. Она ужасна.

— Она вас так путает? — спросил Крэг с улыбкой.

— О нет! Но я не хочу рисковать, чтобы не испытать соблазна.

— Боитесь, что не устоите?

— Нет, повторяю вам. Но разве она не пыталась соблазнить вас?

— Нет, конечно! — воскликнул Крэг. — Ну а если она предложит вам посмотреть на ее танец где-нибудь в закрытой ложе, хотя бы пять минут?

— Это она вам подсказала идею, а? Вот видите! Видите! Так это же почти похищение!.. Сексуальное преступление!.. Пусть не рассчитывает! Никогда! Повторяю, никогда!..

В начале июня Айседора поехала отдыхать на все лето в голландскую деревушку Нордвик на берегу Северного моря. Сняла там красивую виллу, одиноко стоявшую в дюнах, протянувшихся на десятки километров. Ее племянница Темпл, ученица грюневальдской школы, приехала провести три недели своих каникул с Айседорой. Она танцевала на берегу моря. Крэг приезжал ненадолго, более нервный, чем когда-либо. Ожидание…

Долгие пешие прогулки босиком по влажному песку между Нордвиком и Кадвиком. Тихие, ласковые волны нежно касаются ее ног. Чайки то взлетают, то пикируют к воде. Пляж пуст и бесконечен. И ветер развевает волосы Айседоры, треплет ее длинный белый шарф, как парус яхты. А дома ждет тишина и крепкий запах мокрого камня. Постепенно и незаметно, неделя за неделей, месяц за месяцем, ее тело, подобно растрескавшемуся мрамору, ломается и деформируется под властным давлением изнутри. Предстоит трудная, страшная работа. Тайна, приносящая радость и страдание. И страх. Непривычный страх того, чего она еще не познала.

Заканчивался август. Бремя с каждым днем все тяжелее. Груди набухли и стали мягкими. Вначале Айседора радовалась этой теплой, успокаивающей тяжести, растущей внутри нее. Ложилась на песок послушать внутреннее колыхание, легкое и чуточку беспокоящее, сливающееся с далеким шелестом моря. Но скоро почувствовала первые боли в пояснице. Словно тысячи невидимых демонов с глухой яростью набросились на нее, и в этой борьбе с жизнью она предчувствовала свое поражение.