Михаил Пробатов - Я – Беглый Страница 41

— Я тоже хочу уехать отсюда, — сказал один из них, помоложе, а остальные молчали. После этого он ударил болгарина по лицу, а тот закрыл лицо ладонями. Тот, кто бил, не очень сильно его ударил, а потом сказал:

— Но мы с тобой, ты и я, оба находимся на службе. Просто я нормальный человек, а ты наркоман.

— Не я наркоман, ты же знаешь. Мой старший сын не может жить без дозы.

— Это меня касается, а? А то, что ты здесь под суд умудрился угодить? Он вам как представился? — спросил он нас.

— Он сказал, что болгарский еврей.

Эти люди засмеялись.

— Он сумасшедший. Это ж надо придумать, а он всё время что-то новое придумывает. Ребята, вы помалкивайте про эту историю, вам же будет лучше. Хотите виски? — Он достал из кармана бутылку, и мы сделали по большому глотку. — Сейчас вас отвезут в порт. И не шляйтесь здесь. Видите, что твориться? И я ещё раз повторяю: Помалкивайте. А не хотите — не помалкивайте. Этот парень спятил, потому что ему здорово досталось, когда отсюда англичан выкидывали. Ещё пятнадцать лет назад было ясно, что его нужно отозвать. А когда он натворил делов, тогда спохватились. Кто виноват? Хотите ещё виски? — мы не стали отказываться. — Его давно б уже убрали, да он так запутался, что шуму будет больше чем толку от этого. Тут, видите ли, вдруг начальство велено было поменять. Так вы с какого судна?

— РТМ «Галатея».

— О! Да это ж Калининградского Управления. У меня сестра в Калининграде живёт…

— Ну, хватит болтать.

Они то и дело напоминали друг другу, что болтать нужно поменьше.

Итак, мы приехали в Ростов-на-Дону, и брат мой Толик с нами. Он чудесный был парень, но город, куда его привезли, был известен всей стране, и, пожалуй, такому мальчику не следовало там появляться, и, быть может, если б отец тогда не получил кафедру в РГУ, Толик и сейчас был бы где-то здесь, от меня неподалёку. Хотя…

— Вот вам — наследственность. Пожалуйста, — говорил отец, (совсем, как профессор Преображенский). — Это будущий бондарь Брагин.

— Черты характера — да. Но судьба, надеюсь, генетически не передаётся? — бабушка моя в таких случаях всегда невозмутимо вязала, изредка только взглядывая собеседнику в лицо. С ней было трудно спорить. — Простите… Раз, два, три, четыре, пять… Ну вот, я ошиблась, придётся распустить.

— Генетически — нет. А вследствие влияния условий окружающей среды… Я позвонил бы уважаемому Трофиму Денисовичу, чтобы его обрадовать. Это бывает очень полезно из соображений безопасности, только… От его голоса меня тянет блевать.

— Как вы изящно выражаетесь, — сказала бабушка. — Это вполне подтверждает его учение, если я в этом хоть что-то в состоянии понять.

Толик не хотел учиться. И он совершенно не учился. Сначала он ещё хотел работать. Дома он готов был на любую домашнюю работу, лишь бы его не заставляли читать.

— Возьми книжку, Толик!

— Можно я с краном повожусь? Надо прокладку поменять.

Ему было уже лет пятнадцать, когда я неожиданно обнаружил, что по всей улице Энгельса, где мы жили тогда, все пацаны бояться меня, как огня.

— Не связывайся. Скажет Толяну, на улицу носа не высунешь, — и я этим совершенно бессовестно пользовался. Со мной в одном классе учился сынишка маршала Ерёменко. Даже этот мальчик, являвшийся в школу в сопровождении великолепного офицера, на которого, вероятно, были возложены обязанности его воспитывать, даже этот советский принц, не считал унизительным повсюду уступать мне дорогу. Он приносил в школу, специально для меня, какие-то очень вкусные пирожные. Он, я думаю, был не очень хороший мальчик. И я то же самое. В то время в Ростове хороших мальчиков было немного, во всяком случае, я не знаю, где они водились.

Обстановка в городе была такая. Блатные вели себя, будто они Ростов захватили с бою. Это был их город. Ростов-папа. Я прекрасно помню немолодого, очень достойного вида человека, который трясущимися руками и как-то забавно приседая от ужаса, стягивает с себя драповое пальто, а урка стоит, рассеянно играя финкой и зевая:

— Та, гражданин, дорогой, у меня вже й врэмя нэмае з вамы тута заниматься. Часики не забудьте снять, — всё это среди бела дня, в самом центре города. Везде полно милиции. Милиционеров убивали почти ежедневно и стрельба по ночам звучала, как в кино про войну.

Как-то морозной зимой… Тогда были ещё морозные зимы. Мама поздно возвращалась домой одна. Постоянно говорили, что с наступлением темноты на улицу, особенно водиночку, выходить нельзя. Но моя мама не боялась и слышать об этом не хотела. В подъезде её остановили двое молодых людей. Они одеты были так, как все урки тогда одевались. Хромовые сапоги в гармошку, брюки с напуском на голенища, полупальто «москвичка».

— Мадамочка, — сказал один из них, вы только не волнуйтеся и, упаси вас Бог, не кричите. Мы вам ничего не сделаем. Шубейку сымайте.

Мама скинула шубу. Она сняла несколько колец и браслетов и очень дорогое, золотое с камнями колье. Всё это бандиты побросали в простой мешок. Мать была совершенно спокойна. Она улыбнулась:

— Ребята, к вам просьба.

— Для вас, шо угодно.

— Вы взяли одно колечко, мужа подарок. Он это может неправильно понять.

— Та боже ж мий! Шо за беда. Поправимо.

И маме вернули кольцо. Когда же она собралась уже подниматься по лестнице, а лифт был, вероятно этими людьми, предусмотрительно отключён, один из них сказал:

— Пардон, мадамочка. Вы, если не секрет, на каком этаже проживаете?

— На четвёртом.

— А тогда туфельки сымите. Пол не шибко холодный, и недалеко.

— Ты, лапоть! — возмущённо сказал ему товарищ. — Женщина по-человечески, а ты деревня, як со свинарника сюда явился. Не умеешь з людями. Я, мадамочка вас на руках донесу, не беспокойтеся.

Мама сняла туфли и оттолкнула его.

— На руках меня другие носят.

— И не робеешь?

— Нет.

— Добре. Иди, — со вздохом сказал этот человек. — А простудишься, на меня не вали! — со смехом уже крикнул он ей вдогонку.

И моя бесстрашная мама засмеялась ему в ответ. Она знала, однако, что весь этот спектакль мог пройти и совершенно по другому сценарию. Её проще было убить или хотя бы просто оглушить, чем разводить с ней антимонии. Может быть, впрочем, она им понравилась хладнокровием. К тому же мама тогда была красива.

Не смотря ни на что, я считаю своим долгом здесь повторить, что эти чудовищные уголовники были единственной категорией населения страны, открыто демонстрировавшей своё неподчинение людоедской власти. Неужто это само по себе ничего не стоит? Конечно, они сами были продуктом этой власти. Её детьми. Её доверенными лицами. Социально близкими. А всё же они в большинстве случаев не вступали в контакт с советской властью, не принимали её авансов. И вся эта всем известная тягомотина с перековкой, всё, что Шейнин писал, как завязывали они — враньё.