Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов Страница 42

беговую дорожку подаренного Советским Союзом спортсооружения жидкая струйка спортсменов, стадион как-то разочарованно выдохнул, но тут с левой ноги, в шеренгу по четыре, добротным войсковым шагом двинулась за спортсменами колонна тренеров, массажистов, руководителей, уж не знаю, кого мы изображали, но я шел во второй шеренге, старательно вытягивая носок и равняясь на правофлангового заместителя торгпреда.

Четыре дня, забросив дружбу народов и остальные обязанности, советские специалисты всех профилей, в том числе срочно вызванные из разных точек острова Ява, тренировали этот великолепный строевой шаг, маршируя внутри каре посольского городка. Кстати, и ранжир — по четыре в ряд — возник из-за того, что дорожка в посольском городке, прямо скажем, была узковата: больше четырех не умещалось. И вот когда мы «урезали марш», зрители оценили нашу выправку и восторженно загомонили. В Индонезии времен Сукарно очень популярны были военные парады и хороший военный шаг они способны были оценить.

Пот тек на единообразно белые рубашки разного фасона (но чтоб все с коротким рукавом — понятно?), нам слышался шелест знамен бывших и будущих побед, счастливый посол наблюдал за нами с правительственной трибуны, а заместитель военного атташе под гром гимна в полный голос помогал нам держать равнение с помощью такой всем знакомой спортивной команды: ать — два, ать — два, левой, левой.

10. Послевкусие

Вернувшись в июне 1964 года, я быстро защитил диплом под скромным названием «Некоторые особенности индонезийского стихосложения» и как молодой специалист пошел отрабатывать свое бесплатное образование в издательство «Художественная литература» — заповедник выдающихся писателей, одиноких и прекрасных женщин и высоких умов, где провел почти счастливые три года.

А в 1968 году ушел-таки в кино, но не во ВГИК, а на Высшие режиссерские курсы, так что слово сдержал, хотя обошлась мне эта принципиальность ровно в десять лет.

Но всю оставшуюся жизнь я вспоминал свою «морями теплыми омытую» только по стечению обстоятельств, чаще всего при написании очередной автобиографии или заполнении пункта анкеты «Были ли вы за границей?» Бывали еще иногда случаи, когда две-три индонезийские фразы позволяли то самоутвердиться в чьих-то глазах (преимущественно женских), то кого-нибудь красиво срезать, как в тот вечер, когда я оказался непрошеным соседом, подсаженным за чужой столик знакомой официанткой Груней в лучшей московской шашлычной конца шестидесятых — под кинотеатром повторного фильма. Хозяевами столика оказались два молодых человека из школы КГБ, которые с упоением безнаказанности по-индонезийски излагали друг другу, сколь невысокого они мнения обо мне и о моих родителях. Когда «это бревно», то есть я, ответило им по-индонезийски, перепуг их был так велик и искренен, а желание предупредить утечку сведений об их профессиональном проколе так их расщедрило, что до сих пор приятно вспомнить.

Но эти тихие и редкие радости не мешали медленно, но верно языку забываться, а Индонезии — превращаться во все более глухую провинцию моей памяти.

И вдруг… 1998-й — экономический кризис — диктатор Сухарто в отставке — Индонезия просыпается для свободы слова, и один знакомый американец, читавший мою CV, предлагает поехать туда экспертом по законам о свободе самовыражения и способам отстаивания журналистских прав. И я поехал. Назад, в молодость.

Всё было другое: другая страна, другой я. Были недоступные тридцать пять лет назад гостиница, кондишн и отдельный сортир, карманные деньги и маленький бассейн на верхнем этаже отеля под черным звездным небом, была очаровательная юная австралийка, ровесница мне — тогдашнему, которая составляла деловое расписание моего визита так, что я ощущал себя переносным многоканальным радиоприемником, который должен был запускаться с любой кнопки и вещать на заданную, не всегда даже оговоренную заранее, тему.

Мой индонезийский напоминал археологические раскопки — черепки слов под слоем песка, которые с огромным трудом складывались в подобие смысла.

Всё было другое — пустое, словно вымершее российское посольство и возможность посетить забитое и активное, как муравейник, посольство США.

И каждый божий день, все двенадцать подряд, я мучительно пытался вспомнить что-то, что перебросило бы мостик от тогдашней Индонезии к сегодняшней, и не мог, потому что ничего собственно индонезийского в моих воспоминаниях просто не было, как будто тридцать пять лет назад я ездил в Петропавловск, встречался там с двумя секретарями обкома, бывшим и будущим, и говорил с ними на их петропавловском языке.

Какие же мы были обкраденные! Ведь у остальных моих сотоварищей по годичному пребыванию в Индонезии зарубок памяти было, наверное, еще вполовину меньше.

Если б кто знал, как мне было стыдно!

Ну я — ладно, это мой стыд, но ведь это был принцип поведения целой страны. Что она знала или хотела знать об окружающем мире при таких-то ею воспитанных гражданах!?

В оправдание себе тогдашнему могу сказать только одно: люди всегда интересовали меня больше, чем архитектурные памятники и музеи, они давали пищу воображению, служили объектом негласного соревнования, а потому и запоминались. Ведь всегда лучше помнишь, выиграл ты или проиграл, чем по каким улицам пролегала дистанция твоего марафона.

Прощай, Индонезия, страна, мимо которой я пробежал.

1963-1964, 1999

Примечания

1. Так начинается одна из самых популярных песен интернационального репертуара советских ресторанов 1956-1960 гг. - "Страна родная Индонезия".

2. Бечак - это велорикша. Два колеса и коляска с тентом впереди, ведущее - третье - сзади. Нам, советским, было запрещено на них ездить, чтобы не угнетать трудящихся. Ночью в притороченных к раме фонарях зажигался огонь. Я проехал на бечаке один