Яков Минченков - Воспоминания о передвижниках Страница 42

   -- Чем же вы клеили?

   Тут он изложил целый сложный рецепт. Разваривал ржаной хлеб, процеживал его через густое полотно, варил с клеем и еще и еще чем-то. Пробовал много раз, медленно высушивал и добился того, что скорее можно разбить стекло, чем оторвать наклеенную на него ленту.

   Еще развел он птичник. Были у него какие-то необыкновенные куры: держали себя необычайно опрятно и неслись в строго определенное время, выполняя с точностью свои обязанности. Злые языки уверяли, что у Беггрова куры несут яйца не в гнездах, а на особые фарфоровые чашечки, подставляемые в нужную минуту хозяином, и что будто бы он много раз менял петухов, пока не нашел вполне отвечающего своему назначению.

   Беггров сердился:

   -- Вот вздор! Говорят еще, что и куры у меня несутся по два раза в день! Ведь это было бы излишество. Не более, не менее, чем полагается. А что одному петуху велел голову отрубить, так это правда. Представьте, десять часов вечера, еще никто и спать не ложился, а он ну горло драть! Казнил за нарушение общественной тишины. А то как же? Вот еще!

   За санитарными условиями своего птичника он следил зорко и как только замечал, что курица начинает купаться в пыли или в золе, что являлось верным признаком появления у нее паразитов, сейчас же брал ее в карантин: сажал в особую клетку, купал и пересыпал порошком от насекомых.

   И все, что он делал, не было взято из книг и каких-либо руководств, а придумано им самим и угадано чутьем изобретателя с проверкой на опыте.

   Во всех мелочах проявлялся твердый, как кремень, характер Беггрова. И если упрется в чем-нибудь, даже в пустяке -- ни за что его не сдвинешь. Никаких постановлений Правления и общего собрания не признавал, если они не согласовывались с его личными взглядами.

   Беда была казначею Лемоху от его упрямства.

   -- Послушай, Александр Карлович, -- говорил Лемох, -- ведь положено на покрытие расходов удерживать пять процентов с продажи картин, а ты не признаешь этого.

   А Беггров сердито:

   -- Вот еще! С какой стати? Это ты, Карл Викентьевич, придумал такую чепуху!

   Лемох начинал обижаться:

   -- Позволь! Прежде всего, меня зовут не Карлом, а Кириллом Викентьевичем.

   Но и с этим Беггров не соглашается:

   -- Скажите! Кирилл Викентьевич!!! Ты ведь Карл и останешься Карлом! Хотя тебя при дворе и окрестили Кириллом.

   Лемох еще больше обижается:

   -- Извините, я для всех Кирилл!

   -- Глупости! Как был, так и остался Карлом!

   -- Я говорю -- Кирилл!

   -- Начхать мне на твоего Кирилла! Ты Карл Викентьевич и больше ничего! Вот еще!

   Расстроилась у Беггрова семейная жизнь: умерла его жена, и он не захотел больше вести свое хозяйство, продал дом и сад и очутился как бы не у дел.

   В жизнь его вползла скука, безразличие к окружающему, что повело к упадку его душевных и физических сил. Он стал точно покрываться ржавчиной, опускался и не в силах был противостоять невзгодам и болезни.

   От продажи дома он получил некоторую сумму; вместе с прежними запасами она давала ему возможность без нужды существовать, но жизнь без какой-либо деятельности была ему не в радость.

   Искусство? Но если и раньше оно не заполняло его целиком, не было содержанием всей его жизни, то теперь он к нему совсем остыл и ничего не писал к выставкам. Даже сердился, когда его спрашивали, что он пишет:

   -- Ну вот вам! Для чего это нужно? Все равно никто не купит, а что ж я даром работать буду? Скажите, пожалуйста!

   На чужие работы почти не смотрел, все ему не нравилось, казалось ненужным.

   В Гатчине видел, как все еще приходят люди к бывшему его саду, любуются его розами и ягодами, и понял, что сделал ошибку: с домом и садом продал половину себя самого. Не к чему было теперь применять свою изобретательность и энергию.

   Он злился на новых владельцев за их неумелое ведение хозяйства. При встрече с нами говорил о них, как всегда, обрывисто, резко:

   -- Дураки, не могли розы как следует укрыть, вымерзло больше половины. А малина -- подите, полюбуйтесь -- переродилась в лесную. Надо было обновить, говорил я им про это, так нет -- не слушают. Как вам понравится?

   Но время шло, и все так сложилось, что как будто и жить ему стало незачем больше. Он заболел и слег. Болезнь была какая-то тяжелая, он переносил сильнейшие боли, но не желая поддаваться слабости, терпел упрямо, молча, не жалуясь на мучения.

   И когда пришла к нему с косой последняя гостья и посоветовала: "Пора уже, пора, Беггров!" -- он сердито ответил: "Что? Пора? Скажите, пожалуйста! Сам знаю, что и когда. Я сам себе хозяин, а не ты! Когда мне, а не тебе вздумается... Вот еще!"

   Но боли стали невыносимыми; тогда Беггров зарядил пистолет и выстрелил себе в грудь.

Примечания

Примечания составлены Г. К. Буровой

Беггров Александр Карлович

   Беггров Александр Карлович (1841--1914) -- живописец, работал преимущественно в области марины и городского пейзажа. Сын художника К. П. Беггрова. По окончании Инженерного и артиллерийского училища морского министерства участвовал морским офицером в кругосветном путешествии (1866--1868). Позже учился в петербургской Академии художеств и у художника А. П. Боголюбова в Париже. С 1899 г. -- академик живописи. На передвижных выставках участвовал с 1874 по 1912 г. (с 1878 г. -- член Товарищества). Участвовал также на выставках Общества русских акварелистов. Страдая тяжелой болезнью, покончил жизнь самоубийством.

   Лукулл -- древнеримский политический деятель и полководец, прославившийся огромным богатством, необычайной роскошью и пирами.

  Клодт Михаил Петрович

   Как-то Лемох, указывая на Клодта, сказал нам полушутя:

   -- Вы не забывайте-с, что Михаил Петрович барон, фон Юргенсбург! Так-то-с!

   На это Максимов только присвистнул и ответил:

   -- Куда тебе! Знай наших!

   Все рассмеялись, а Михаил Петрович нисколько не обиделся и смеялся вместе с нами; это был поистине самый добродушный и безобидный человек в Товариществе.

   Я помню его с девяностых годов, и в продолжение двадцати лет не замечалось в нем никаких перемен. Маленького роста, сухощавый с небольшой бородкой клином, с нерешительной, качающейся походкой и речью, для которой он не сразу находил подходящие слова. Он никогда ни на кого не обижался, ни о ком не отзывался дурно, никому не причинял какой-либо обиды.

   За простоту, незлобность и искренность его и любили товарищи. К экспонентам он тоже относился доброжелательно. При баллотировке не давал голоса только таким вещам, где действительно не было никаких художественных достоинств. Если же наталкивался на картину нового течения в искусстве, казалось бы для него неприемлемого, но не бьющего крайней безграмотностью, он давал за нее голос, говоря: