От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем Страница 42

Весной 1919 года я встретил доктора Карла Мейера, моего медицинского ангела-хранителя, на свадьбе его племянницы, о которой я уже упоминал. Он взглянул на меня, отвёл в сторону и сказал: «Герхард, что с вами происходит? Ваш вид мне не нравится. Приходите ко мне завтра в обед, пока я не уехал обратно в Лезен. (Во время войны он был призван в армию и заведовал санаторием для тяжелораненых русских военнопленных, подлежащих обмену между Германией и Россией, их лечили во франкоязычной Швейцарии. Здесь также проявился его талант к языкам, и он отлично освоил русский за поразительно короткое время.) Намётанный глаз врача его не обманул. Я путём суровой экономии откладывал из своего месячного бюджета пару сотен франков на покупку книг, теряя порой чувство меры и расплачиваясь за это авитаминозом – зимой на протяжении многих недель я питался в дешёвом ресторанчике одной только швейцарской тёртой картошкой с яичницей. В итоге мой благодетель написал в письме моим родителям, что я плохо питаюсь, и к моему ежемесячному содержанию было добавлено пятьдесят франков. Я стал питаться лучше, да ещё и смог откладывать больше денег. Отныне я сытно обедал в одном пансионате, где все гости сидели за одним столом. Там я познакомился с одной набожной дамой лет пятидесяти с лишком, протестанткой из хорошей бернской семьи. Это было время, когда в Венгрии развернулась коммунистическая революция, в которой евреи сыграли очень заметную роль. Среди гостей пансионата находился и глава венгерского посольства в Швейцарии, который, как и все остальные члены посольства, явно был на стороне «белой» военной оппозиции большевикам. Кто-то упомянул Белу Куна[120], в ответ раздалось несколько замечаний, разгорелась дискуссия, которая покатилась по привычным рельсам. Я в ней, естественно, отстаивал сионистскую точку зрения. Упомянутая дама заинтересовалась моими речами и пригласила меня к себе домой на вечер, желая получить разъяснение по некоторым вопросам сионизма. Это был единственный случай за время моего пребывания в Берне, когда меня пригласили в нееврейский дом.

До сих пор я не упоминал, что у меня был родственник в Цюрихе по имени Артур Хирш, двоюродный брат моей матери, профессор математики в Швейцарском федеральном технологическом институте. Он был одним из первых учеников великого математика Давида Гильберта, вызвал большой интерес уже своими первыми работами и считался восходящей звездой математики. По рекомендации Гильберта ему прислали вызов в Цюрих, тогда – престижный перевалочный пункт для многих великих учёных от Теодора Моммзена до Альберта Эйнштейна. Однако творческая сила дяди, прекрасного и добросовестного преподавателя, рано угасла. Он до старости оставался жить в Цюрихе, где помог начать карьеру многим математикам нового поколения. Он был холостяком и очень замкнутым человеком. Я знал его с детства, потому что он часто навещал мою мать, и всякий раз, когда мы с ней бывали в Швейцарии, заезжали в Цюрих, где дядя всегда водил нас в одно и то же кафе, из которого открывался прекрасный вид на город и озеро. Когда я снова оказался в Швейцарии, я его посетил. Он мне сказал: Защити уже диссертацию по математике, становись моим ассистентом и получишь возможность проявить свой научный талант в области дифференциальных уравнений. Меня, однако, отвращал его крайний немецкий шовинизм. Я, как мог, держался от него подальше, чтобы избежать бурных и безнадёжных дискуссий. Только на старости лет он протрезвел и «сдался» в швейцарское гражданство.

VIII

Мюнхен

(1919–1922)

В середине сентября 1919 года я вернулся в Берлин и оставался там почти месяц до праздника Суккот. Ещё в Швейцарии я обменялся с Агноном несколькими письмами после того, как послал ему сонет на его книгу «И кривое станет прямым», принятый им дружелюбно. Теперь мы встретились в Берлине, и я узнал, что он помолвлен с Эстер Маркс.

Это была прекрасная утончённая женщина, родом из семейства, принадлежащего, я бы сказал, к высшему аристократическому кругу еврейской ортодоксии Германии. Она, тем не менее, стала твёрдой атеисткой и сионисткой, но из уважения к Агнону скрывала от него свои убеждения, хотя от них не отказывалась. При нашей первой встрече я сразу попал под обаяние её мягкого и мелодичного голоса, но не меньшее впечатление производило и её умение сосредоточенно слушать. Насколько помню, в Берлине мы встретились только один раз, когда она возвращалась в Баварию. Агнон свёл меня ещё с двумя людьми, с которыми я впоследствии близко общался. Один из них был его шурин Мозес Маркс, оптовый торговец текстилем, выдающийся знаток книг на иврите, о нём я ещё расскажу. В одну из суббот он привёл меня также к Элиэзеру Меиру Липшютцу. Тот недавно оправился от болезни и ещё не вставал с постели. Липшютц в то время разъезжал по Европе, чтобы собрать “Гет шель меа рабаним”, разрешение о разводе от ста раввинов, оно позволило бы ему развестись и снова жениться даже без согласия жены – сложное галахическое дело, связанное с очень печальными личными обстоятельствами. Я знал его имя, так как во время войны прочитал его книгу на иврите о Раши: мой учитель и наставник д-р Блейхроде высоко её ценил и рекомендовал на своих уроках. Также я был знаком с его интересными, хотя и вызывающими критику статьями о современном иврите, которые публиковались в немецком переводе в “Der Jude”, и мне было любопытно познакомиться с ним. По дороге Агнон рассказал мне, как они с Липшютцем общались в годы, когда жили в Галиции (Львов) и в Земле Израиля, при этом он всячески превозносил ум, зоркую проницательность и остроумие этого человека (не умалчивая, впрочем, и о его задиристом характере). Чтобы по-настоящему понять Липшютца, надо, конечно, иметь в виду, что он состоял в Мизрахи и был весьма властолюбив. Агнон сказал: «Сейчас ты увидишь выдающегося человека, учёного галисийского покроя». Разговор между ними легко перепрыгивал с одного предмета на другой, и всё время касался слухов, в которых я ничего не понимал. Беседа вращалась в основном вокруг Бялика, его самого и его творчества. Агнон отзывался о нём с большой похвалой и восхищением, но, похоже, допускал и замечания, двусмысленность которых от меня ускользала. Я очень удивился, когда Люпшитц заметил: «Как я понимаю, вас не всё устраивает в его поэзии».