Карло Гоцци - Бесполезные мемуары Страница 42

Находясь в центре разного рода пересудов, о существовании которых она хорошо знала, Риччи, будучи беременной, настойчиво просила меня стать её кумом и крестным отцом её ребенка. Я согласился без колебаний. Она родила девочку во время гастролей в Бергамо, и Сакки окунул мою крестницу в крещенскую купель по доверенности.

Муж моей протеже был маньяк, бывший книготорговец, помешанный на литературе, изнурял себя абсурдными сочинениями в погоне за славой, которая никак не давалась в руки. Бедный человек умирал от болезни груди. Его болезнь усугублялась с каждым днем; врачи предписали ему возвращаться на родину, в Болонью, дышать родным воздухом, – последнее указание специалистов, которые не знают, что ещё сказать. До сих пор этот муж, хотя и совершенно поглощенный своими маниями, представлял некоторую защиту жене против клеветы своим присутствием и в качестве супруга. Когда же он уехал, я сказал своей протеже, что мои ежедневные посещения могут дать темы для неприятных предположений и что придётся их прекратить. Риччи опустила голову, слезы катились из ее глаз, она шептала жалобным голосом: «Окруженная врагами, лишенная поддержки своего мужа, готовясь стать вдовой с двумя детьми без всякой опоры, я буду покинута всеми». Это смирение тронуло мне сердце. В своём умилении я думал, что великодушие обязывает меня оказывать покровительство лицу, отделённому от своего законного защитника, и я не прекратил свои визиты.

Я умолял старого Сакки сопровождать меня; этот добряк испытывал дружеские чувства к своей первой актрисе, и мы проводили весело наши утренние визиты, болтая о тысяче глупостей или обсуждая дневной спектакль. Нас видели всех троих вместе на Ридотто, в кругу друзей, в театрах, на променадах и в ресторанах. Недоброжелательные языки замолкли; публика, пристыженная тем, что слишком легко доверилась клевете, вернула уважение актрисе, которую любили и как человека, и как талант, и я прославился добрым поступком, реабилитировав честь своей кумы и друга.

Таким образом обстояли наши дела, когда я заметил, что Сакки изменил часы своих посещений, чтобы не встречаться со мной у Риччи. Часто он убегал, завидев меня подходящим к ее подъезду; я встретил его два раза на лестнице, убегающего, чтобы избежать встречи со мной. В другой раз я узнал издалека его толстые ноги, которые мелькали настолько быстро, насколько позволяла ему подагра. Идея, что наш капо-комико[36], с его восемьюдесятью годами, его недугами, его застывшей кровью, замороженной льдами возраста, может зажечься пламенем любви, показалась такой потешной, что я на ней даже не остановился; но вскоре я различил некоторые признаки пожара, который охватил этого подагрического любовника, и я смеялся при мысли, что моё предприятие извлекло из колчана Купидона эту смешную стрелу.

Однажды утром я пришел к своей куме раньше, чем обычно, и нашел ее около расстеленных на столе тридцати локтей белого атласа, которые она рассматривала с восторгом. «О! – сказал я, – вы потратились. При всех Ваших переживаниях по поводу скудости вашего заработка я рад, что вы можете себе позволить достаточно дорогие фантазии». – «Это правда, – сказала кума, – мне нужен этот белый атлас. Сакки любезно согласился отвести меня к торговцу, который дал мне эти ткани в кредит, и я договорилась с директором, что буду ему отдавать три цехина из моего месячного жалованья до полной оплаты моего долга». История была проста и правдоподобна, но, к сожалению, красавица не умела лгать, и её щёки, внезапно покрывшиеся румянцем, говорили совсем иное, чем её рот. «Вы нанесли мне обиду, – хладнокровно ответил я, – зачем Вам прибегать к помощи директора театра? Это ко мне Вы должны были обратиться». Румянец стал краснее и распространился до ушей и шеи дамы. «Ладно, – сказала кума, – я не хочу скрывать от Вас правду. Старик влюблен в меня! Он дал мне в подарок это платье, но прошу вас верить, что я не взяла на себя никаких обязательств в связи с этой его безумной страстью». «Дорогое дитя, – ответил я, – человек возраста Сакки не дойдёт до такого состояния, в котором он находится, если вы не поощрите его к безумию. Я боролся за Ваш непризнанный талант, за вашу честь, подвергаемую нападкам, и мы вместе победили врагов. Остерегайтесь погубить нашу работу из-за платья; как бы этот новый белый атлас не стал Вашей самой скверной одеждой. Помните, что у старого Сакки есть жена и двое дочерей, эти женщины уже ненавидят Вас и они не немые. Справедливо или нет, но если пойдёт слух о том, что у Вас в любовниках старый директор театра, я вынужден буду отступить. Я не претендую на то, чтобы читать Вам проповеди или управлять Вашим поведением; я оставляю вас свободной действовать так, как вы хотите, но прощайте, кума и друг!» – «Какая я неопытная! – сказала красавица, снова краснея. – Дорогой кум, Вы полагаете, что я добровольно выброшу атлас в окно. Будь проклято ремесло актрисы! Её домогаются, искушают на каждом шагу, она всегда между нищетой и позором! Этот старый дурак вскружил мне голову, обещая тысячи вещей, которые мне нужны: серебро, туалетные принадлежности и даже ювелирные украшения. Я не хочу ничего. Я оплачу ему его атлас. Пожалуйста, советуйте мне; я буду подчиняться Вам неукоснительно». – «У меня нет для Вас совета, – ответил я. – Сакки злой, порочный, упрямый, грубый и, кроме того, отличный актер. Он держит вас в сетях. Если вы откажетесь от подарка, он будет мстить, если примете его, он Вас скомпрометирует. Решайте эту проблему, как можете».

Через два дня после этого разговора Риччи весело сообщила мне, что она сказала Сакки о своем твердом решении оплатить ему тридцать локтей белого атласа. – «Старый, – продолжала она смеясь, – посмотрел на меня искоса и сказал мне ворча: «Ладно, я знаю, откуда нанесён удар. – Значит, вы оплатите это платье». – «Бедная моя кума, – закричал я, – этот атлас будет Вам стоить больше слез, чем цехинов!» Действительно, в тот же день директор театра угостил свою первую актрису самыми обидными сарказмами; он адресовал ей критические замечания и несправедливые упрёки, относящиеся к её профессии. Прямо в театре, в импровизациях, он подавил эту молодую женщину сатирическими замечаниями, заставляя партер над ней смеяться. Наконец, за кулисами и при десятке свидетелей, этот мерзавец, помешавшийся от ревности, имел жестокость громко сказать, что добродетель Риччи проснулась слишком поздно и что если она должна оплатить белый атлас, лучше бы она приняла это решение тремя днями раньше. Бедная женщина пыталась протестовать против этой гнусной инсинуации; но ужас от такого надругательства лишил её сил, она упала без сознания. Я знал, что Сакки способен на все, и не сомневаюсь, что это бахвальство восьмидесятилетнего обольстителя не было лживым. Забота о собственной чести заставляла меня отойти от этой грязи, но, удалившись, я добился бы лишь гибели преследуемой и беспомощной женщины. На следующий день я нашел Риччи тонущей в слезах. Она мне клялась самыми священными клятвами о своей невиновности, с криками, и на этот раз не краснея, что Сакки лжец. Она молила меня, сложив руки и с лицом, залитым слезами, не верить вероломным речам этого злодея. «Не бойтесь, – сказал я, – что воспользуюсь моментом, чтобы лишить Вас моей дружбы. Будьте спокойны, не доводите до нового взрыва и предоставьте мне заботу возвратить вашего врага к лучшим чувствам. Если Вы не дадите мне нового повода покинуть Вас, на этот раз это не случится».