Софья Пророкова - Репин Страница 42

Рассыпались по узким плечам гладкие каштановые волосы, белый воротник оттеняет болезненную прозрачность лица. Тревожная мысль пронеслась и чуть сдвинула брови. И вот уже кажется, что лицо посветлело, прояснилось, озарилось какой-то мимолетной радостью. Вот такое оно, это лицо, что в нем бездна ощущений, ни одно не застывает, они сменяются. Как уж этого достиг художник, осталось тайной его кисти, но достиг. Именно такая смена чувств придает портрету большую живость, позволяет любоваться лицом редкой выразительности.

Красноватый, воспаленный фон, переходящий в желтовато-серый, создает ощущение легкости, воздушности, окутывающей всю фигуру, и вместе с тем усиливает драматизм портрета.

Много раз видел Репин Стрепетову на сцене и ждал этой встречи с актрисой. Много раз видел он, как менялось ее лицо, как переходила она из состояния отчаяния и горя к покою, как от муки безнадежности возвращалась к жизни. Все это запомнилось, отложилось в сознании и оказалось где-то на кончике кисти, когда Репин писал Стрепетову уже у себя в мастерской.

Репин не хотел расставаться с портретом и после выставки забрал его к себе. Третьяков просил прислать непременно этот этюд, но получил такой ответ художника:

«…относительно же этюда Стрепетовой — он останется у меня еще долгое и, может быть, очень долгое время. Не в том дело, что он мне понадобится, а он бывает нужен мне очень часто. Может быть, он поступит в Вашу галерею, когда меня уже не будет в живых».

В этом портрете художнику удалось передать цветом такое сложное состояние женской души, такое переплетение чувств, мыслей, что он мог быть чем-то полезен для создания картин. В натуре было подсмотрено то, что потом, преломленное через собственное воображение, могло найти свое выражение в совсем неожиданных образах. Проследить сейчас, в какой именно картине нашли отражение эти нервные, порывистые черты лица, эти гармонические краски, — трудно. Но что-то от них присутствует во многих прекрасных созданиях Репина. Портрет Стрепетовой был вершиной живописного темперамента и красоты колорита. Он должен был находиться всегда рядом, чтобы в последующих работах не потерять найденных в нем драгоценных открытий, не отступать назад.

МОСКВА, ЛАВРУШИНСКИЙ ПЕРЕУЛОК

Когда открывалась дверь и в мастерскую художника входил человек с узким бледным лицом и темной бородой, хозяин встречал его приветливо, а сам замирал от счастья. Может быть, именно посещение этого человека больше, чем газетные статьи и похвалы зрителей, служили признанием, что время ученичества позади. А если после первого знакомства Павел Михайлович Третьяков, отобрав два маленьких холстика, говорил свое знаменитое: «Это я оставляю для себя», художник ликовал. Его произведения будут висеть в Третьяковской галерее, рядом с картинами прославленных русских художников! Было от чего зайтись дыханию.

Ранней зимой 1872 года Третьяков захотел познакомиться с молодым питомцем Академии, который, по слухам, работал над интересной картиной и привез с Волги замечательные подготовительные этюды к ней.

Это было в характере собирателя. Он сам приходил в мастерские, смотрел папки с рисунками, видел картины на мольбертах еще не остывшими от прикосновения кисти. Жажда собирательства указывала ему верные адреса. Он не пропустил ни одного крупного таланта, его галерею не миновали лучшие произведения русских художников.

О своем первом знакомстве с Третьяковым Репин так рассказывал И. Э. Грабарю:

«Я писал «Бурлаков», когда ко мне в мастерскую постучали. Вошел высокий человек с окладистой темно-русой бородой, в чуйке.

— Вы будете Репин?

— Я.

— А я Третьяков.

Он внимательно и долго стал рассматривать мои этюды, развешанные по стенам, и, остановившись на двух — академического сторожа Ефима и продавца академической лавочки, — спросил их цену. Я назначил по 100 рублей за каждый, он предложил по 50 и, когда я согласился, оставил их за собой, сказав, что пришлет за ними».

Это были первые репинские вещи, которые появились на стенах прославленной галереи.

Знакомство художника и собирателя картин постепенно превратилось в крепкую дружбу; особенно тесной она стала, когда Репин жил в Москве. Третьяков часто бывал у Репиных, и темы их разговоров не иссякали.

Потом встречи заменила переписка. В письмах — серьезный разговор о новых произведениях Репина и других художников, предложения Третьякова о покупке картин и непременный небольшой торг. Третьяков не покупал ни одной картины, не поторговавшись немного. Но он был вынужден это делать, так как всю коллекцию картин, собранную в его доме, он приобрел на свои личные средства. Он перестраивал здание, когда картинам стало тесно в прежнем помещении, и он преподнес свое сокровище в дар Москве, сделав его национальным достоянием.

П. М. Третьяков был крупным коммерсантом, владельцем фабрики и поместий. Капитал, полученный в наследство от предков, он и брат Сергей Михайлович рассматривали как источник для приобретения картин: один собирал произведения русского искусства, другой — западного. Начав с малого, Павел Михайлович превратил свою страсть в небывалый подвиг и заслужил благодарную память поколений.

Позднее Репин писал о Третьякове:

«…Он довел свое дело до грандиозных, беспримерных размеров и вынес один на своих плечах вопрос существования целой русской школы живописи. Колоссальный, необыкновенный подвиг!»

И сейчас даже нельзя себе представить, что сталось бы с сокровищами русского искусства, не будь Третьякова с его страстью собирателя, тонким вкусом и чутьем ко всему новому.

Иногда в письмах Репина и Третьякова происходили заочные споры. Было так с «Крестным ходом в Курской губернии», в котором Третьякову хотелось бы увидеть красавицу вместо потешной мещаночки, несущей пустой киот от иконы, и не просто красавицу, но с лицом, озаренным верой. Репин ответил пространным письмом; он старался пояснить то, что, видимо, не дошло до сознания Третьякова.

Не соглашался Репин и с мнением Третьякова, что негоже изображать Льва Толстого идущим за плугом. Репин писал:

«…Я глубоко уважаю всякие искренние убеждения и никогда не навязываюсь своими, когда меня не спрашивают. Но я никогда не соглашусь с Вами, что изображения Толстого за работой или во время отдыха — рекламы… А что не писали этюдов с натуры с прежних гениев — это очень жаль. Я дорого бы дал теперь за картинку из жизни Пушкина, Гоголя, Лермонтова и др. Тут есть какое-то брюзгливое ворчание современников к новым явлениям — черта мне антипатичная и ничем, кроме ссылки на прежде, не оправданная».