Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания Страница 42

Ушки надо держать на макушке, и не только в вопросах культуры, идеологии. И чтобы не падать духом, предлагаю никогда не забывать о том, сколько уже нами пройдено. Но помнить и о том, сколько еще предстоит пройти. И что никому, кроме нас, пройти этого не дано. Нам одним это под силу! А потому мой тост — за атамана! За наше кубанское казачество!..

ВСЕ НЕ ТАК, РЕБЯТА (Сакральный взглял на эпоху, или Откровение от Иосифа у чистилища)

Святыни рухнули,

и вот я стал

Защитником

поруганных начал.

Апостол Петр в белом облачном хитоне и легких ангельских доспехах исправно стоял, как и полагалось ему по библейской табели о рангах, у несоразмерно узких, рассчитанных лишь на

праведные души, врат Рая. И опытным взглядом бдительного вахтера досматривал за прибывающими из земной юдоли душами, алчущими справедливости и покоя.

Больше было таких, что еще на подлете догадывались покаянно, что грешная комплекция их (как физическая, так штатнодолжностная — из обкомов, банков и бирж, а также «совместных предприятий по ограблению госсектора») не оставляет никаких надежд на проход в узкие врата. Для них это до удивления зауженное пространство и в самом деле напоминало «игольное ушко» в точном соответствии с притчей Священного Писания, и они покорно, как ночные упыри, виражировали чуть левее, к демократическому чистилищу, где близ исходящей серным дымом провальной ямы в преисподнюю темнели два необъятно зевластых котла с булькающей кипящей смолой. Один — для православных мытарей и алкашей, другой поменьше и пожарче, для «богоизбранных» и космополитов; последние при жизни считали себя «элитой мира» и властителями дум читающего юношества, но в «игольное ушко» не могли попасть даже по протекции. Кипели в смоле на общих основаниях. И — что самое удивительное! — дымок от них исходил красно — коричневый…

Топливо тут отпускалось по потребности, по безналичному расчету, почти как при коммунизме; береза и таежное смолье, заготовленное впрок еще в ГУЛАГе, горели с яростным треском, как горит костер при хорошем ветре или на митинге «Мемориала». Но досматривать все — же приходилось, так как грешные души иной раз норовили выпрыгнуть из кипящей смолы и обратно вскочить в новую, леворадикальную номенклатуру («От Лукавого»), и их следовало осаживать: талмудистов — крестным знамением и антисимизмом, православных — длинным сучковатым посохом, каким орудуют в потустороннем мире.

Святых же душ, загодя иссохших одухотворенностью настолько, чтобы сходу влететь в «игольное ушко» охраняемых врат, с течением времени становилось все меньше. Помнил апостол Петр

массовые шествия крестьянских теней через охраняемую им проходную в давние годы коллективизации и страшных, искусственно вызванных отцами демократии голодовок; приходили в Великую Войну герои и мученики тыла, много было сирых вдов и немощных старцев; а потом — с хрущевской бесовской «оттепели» и иконоборчества — ряды праведников стали таять, редеть, сократились до одиночек, живших до самой смерти на голую зарплату, а небесная дорога начала помалу сужаться, зарастать колючкой и чертополохом…

Но занятнее всего было наблюдать за душами тех земных забавников, которые, по правде говоря, не знали в точности куда определиться к грешникам или к праведным соискателям Господнего Рая?

Еще пролетая в околоземных пределах, на грани видимого и мыслимого, душа многогрешная то будто сознавала свое исконное предназначение страдать и верить, становилась воздушно — легкой, как высокие перистые облака на восходе летнего солнца, истинно широкой и чистой, как у непорочного ребенка, то вдруг переполнялась внутренним искушением греха, обжигалась памятью о прошлом, как о горячую сковородку, и тогда мгновенно цепенела, съеживалась в некую иррациональность, в комочек телесной грязи, даже неуловимую небесным компьютером атомную дрянь…

Апостол Петр жалел такую душу, но в силу небесного Устава и субъективной честности ничем не мог ей помочь.

Попадались и довольно сложные, трудноразрешимые анкетные характеристики, которые у нынешних земных грамотеев и толкователей именовались (определялись) как «непростые» — словом заведомо сатанинским и оттого непомерно лийким и ходким. (Пущено в оборот, кажется, было в самом начале псевдоперестройки одним меченым — пронырой в вожди вражеской партии — из Восточного Полушария, который еще при жизни был трижды проклят земляками и приговорен к вечному позору без возможности покаяться и снятия судимости…)

ОДИН ОСОБО затруднительный случай апостол Петр помнил еще с давних, дооттепельных, времен, с самой середины проклятого Богом XX века. Эта душа — как, впрочем, и души других божьих чад, принявших насильственную смерть, — на отдалении светилась ясностью рассеянной космической пыли и каким‑то золотистым, радужным оперением, как душа праведника при подлете стала быстро сгущаться в грозовое облако, затем разлохматилась в подобие лагерного бушлата и, наконец, упала к ногам апостола обессиленной частицей запекшегося сердца с едва пульсирующей в недрах его полусвежей сукровицей. И было такое ощущение, что апостол внутренним зрением видит ее телесный облик на смертном одре и выражение страдания, даже болезненную гримасу у подкрылков носа и в углах сомкнутого рта под всемирно известными усами. Горбоносый этот облик как будто украшался покойничьим венчиком, возложенным на покат под высоким, хотя и изреженным к старости зачесом. А на венчике уведомляюще лохматились старославянской кириллицей надпись: «Отравлен — в силу придворного ритуала ближайшим окружением и досужими эскулапами в год его окончательного разрыва с Сатаной». Чьи руки и по какому промыслу наложили на лоб покойника сопроводительную фразу, понять было невозможно. Но по стилю трафаретки ясно было, что прилетела душа некоего властителя, имевшего в миру «придворное окружение».

— Ты… Сталин, что ли?.. — спросил апостол.

— От рождения я был просто Джугашвили, — тихо и покорно вздохнула душа. — Благочестивый мальчик из Закавказья. Это немаловажно.

— Люди говорили, что Джугашвили и Сталин — одно и то же, — как всякий паспортный столоначальник хмуро и неуступчиво заметил Петр.

— Люди, слушай, как всегда, ничего не понимают в жизни и даже в собственном положении. Они, как сказано в Писании, смотрят — и не видят, слушают — и не слышат. А между прочим, кацо, это огромная разница. Мальчик Джугашвили — это почти святой, очень доверчивый и очень благонамеренный отрок, годный разве что к обучению в духовной семинарии, и даже, допустим, в духовной академии. Ему очень хотелось, слушай, добра людям, поскольку в миру добра явно не хватало. С этого все началось: романтика молодости, поиск правды и чести, понимаешь.