Юрий Лебедев - Тургенев Страница 43

В салоне Авдотьи Петровны Елагиной в конце 1841-го — начале 1842 года Тургенев встречался и беседовал с братьями Киреевскими, Алексеем Степановичем Хомяковым и Константином Сергеевичем Аксаковым. Это были люди славянофильской партии. Тургеневу импонировала их любовь к родной истории, интерес, который они проявляли к русским народным песням, былинам, балладам, преданиям. Не без увлеченности стариной и устным народным творчеством, которая царила в этом кружке, Тургенев написал стихи в подражание народным песням. Привлек Тургенева Хомяков, человек широких философских познаний, блистательный полемист и увлекательный собеседник. В отличие от многих московских мыслителей-философов он не разделял увлечения Гегелем.

— Из разбора свойств и явлений одного разума с исключением всех других, не менее важных нравственных сил человека, никакой философии, заслуживающей этого имени, быть не может, — утверждал Хомяков.

Его поддерживал Иван Васильевич Киреевский:

— Мышление, отделенное от сердечного стремления, есть такое же развлечение для души, как и бессознательная веселость. Раздробив цельность духа на части и отдельному логическому мышлению предоставив высшее сознание истины, человек в глубине своего самосознания оторвался от всякой связи с действительностью и сам явился на земле существом отвлеченным как зритель в театре, равно способный всему сочувствовать, всё одинаково любить, ко всему стремиться под условием только, чтобы физическая личность его ни от чего не страдала и не беспокоилась.

Тургенев с интересом слушал этих людей и во многом с ними соглашался. Он и сам в последнее время чувствовал отрицательные последствия односторонне-рассудочной манеры гегелевского философствования, с каким-то высокомерием относящегося к реальному и живому многообразию явлений действительности.

Часто речь шла о судьбах славянского племени. Роль славянства в истории европейского человечества, по мнению Хомякова, явно принижалась немецкими историками и философами. И это тем более удивительно, что, по его мнению, именно немцы наиболее органично усвоили славянский элемент.

«Вглядитесь в Пруссию, — говорил Хомяков, — в поморье Балтики, во всю сторону доэльбскую. Узнаёте ли вы направление аристократическое германцев в демократизме прусском? Узнаете ли вы германское рыцарство в торговой Ганзе, вольные города которой владели морями и правили судьбой Дании и Швеции, так же, как в старину славянские племена этого берега несколько времени держали под своею строгою опекою воинственных скандинавов? Узнаете ли вы характер германский в республиканском устройстве союзников древнего нашего Новгорода? Зато и теперь, когда поморяне забыли, что они были отраслью семьи славянской, у них еще живет славянский дух труда и торговли. У них еще немец южный учится тайнам просвещенного земледелия, так же как в старину германец занимал от славян все слова, касающиеся земледелия, и многие слова, принадлежащие к домохозяйству. Вглядитесь в нынешнюю жизнь людей, и вы поймете, почему Ганза была в дружбе с Псковом и Новгородом, почему пословица о новгородском могуществе гордо повторялась в городах немецких, почему Любчане были милыми гостями в наших торговых столицах, а наши купцы были приняты в Любеке (Любиче), как братья родные. Вглядитесь в старину, и вам ясны будут прекрасные результаты славянского чисто человеческого начала, воспринятого завоевательным духом германцев и согретого их деятельной энергией».

К. С. Аксаков резко критиковал современные крепостнические порядки и обрушивался на сословную спесь русской дворянской аристократии: «Я понимаю, откуда возник аристократический взгляд на простой народ у английских лордов, — говорил он, — все они являются потомками дружинников Вильгельма Завоевателя, который разделил между своими приближенными земли покоренных племен. В России же аристократии не было и быть не могло, так как боярство являлось служилым сословием, составлявшим дружину государеву, и пользовалось за свою службу поместьями и вотчинами». — «Да, в России крепостное право есть не что иное как грубая полицейская мера, выдуманная нуждою государственною, но не уничтожившая братства человеческого, а в Англии, да и в германском поморье оно было коренным злом, связанным с завоеванием и насилием племенным», — подхватывал Хомяков.

Но чем внимательнее вслушивался Тургенев в речи этих умных людей, искренних патриотов своей Родины, как и он, горячо ненавидевших николаевскую Россию, — тем более начинала его смущать одна навязчивая мысль. Настаивая на самобытности исторического развития России, они с некоторым пренебрежением и кичливостью говорили об успехах европейской культуры. Получалось, что русскому человеку вообще нечему учиться на Западе, что Петр Великий, прорубивший окно в Европу, отвлек Россию от её самобытного пути, что европеизированная культура «верхов» призрачна и совершенно оторвана от подлинно народных интересов и потребностей, от исторических преданий. Складывалось впечатление, что в полемике с западниками славянофилы впадали в противоположные общие места; первые отлучали Россию от Европы со знаком минус, вторые — со знаком плюс, а истина оставалась где-то посередине. Тургенев не был склонен идеализировать патриархальный крестьянский быт, судьба с детских лет познакомила его с наиболее темными сторонами крепостничества. Да и национальное самомнение со времен берлинских лекций он считал свойством недостойным и даже унижающим великий народ.

В Москве Тургенев часто посещал дом Михаила Федоровича Орлова, в котором царил подлинный культ Пушкина. Орлов находился в опале как деятельный участник декабристского движения. Он избежал неминуемой каторги лишь благодаря заступничеству своего брата Алексея, который в день 14 декабря был верным защитником Николая I, а затем одним из его приближенных. Орлов много работал в эти годы над трудом по вопросам финансов и кредита, писал воспоминания об Отечественной войне 1812 года. В доме Орлова Тургенев встретился и подружился с начинающим поэтом Яковом Петровичем Полонским.

Наконец, после длительной проволочки Тургенев получил отказ на своё прошение: выяснилось, что в Московском университете принимать экзамен некому, так как кафедра философии в нем давно упразднена. Николай I вообще не жаловал немецкой премудрости и не поощрял открытие подобных кафедр. В конце марта 1842 года Тургенев отправляется в Петербург, где ему удается получить разрешение держать магистерские экзамены. Он много готовится и в начале апреля успешно сдает философию и латинскую словесность. Однако, судя по письмам к друзьям, интерес к философской деятельности у него начинает пропадать. «С большим трудом и душераздирающей зевотой» он «читает скучного и сухого Фихте». А после экзамена пишет А. Бакунину: «Объявляю вам, что я выдержал экзамен по философии блестящим образом — то есть наговорил с три короба разных общих мест — и привел профессоров в восторг, хотя я уверен, что все специально-ученые (историки, математики и т.д.) не могли внутренно не презирать и философию и меня». То, чему в Берлине Тургенев поклонялся со священным трепетом, то, чем продолжала жить в Премухине семья Бакуниных, является теперь для него предметом шутки и насмешки. Не в этом ли скрывается подлинная причина его отказа от дальнейших шагов на ученом философском поприще?