Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман Страница 43

Немного погодя на бумаге появляются круги от какао, чем дольше мамы нет, тем больше кругов, они прямо как годовые кольца.

Я точно знаю, когда она в Ленинграде, Москве, Белграде и Лондоне, но до Мюнхена еще долго. Прямо сейчас мама в Москве, за железным занавесом. Гостиница «Националь» на Моховой улице. Звонить оттуда сложно, к этому мама меня подготовила, она сказала, что, когда попадаешь за железный занавес, позвонить становится практически невозможно, так что волноваться мне не стоит, это происходит из-за ситуации в мире, а вовсе не потому, что мама меня не любит.

Катрине сказали, что самое худшее – это если я начну вдруг ждать звонка от мамы. Если это случится, я могу стать совершенно невыносимой. Я не выношу ждать звонка. Я чересчур остро воспринимаю ситуацию, пугаюсь, закатываю истерики, делаюсь ужасной. Катрина должна находить способы отвлекать меня. Если катастрофа все-таки случится, а до мамы дозвониться при этом невозможно, то, как сказано, Катрине следует связаться с мистером П. Листок с номером лежит в ящике.

Однажды мама звонит и кричит в трубку: «Солнышко, я тебя люблю!» – так громко, что на линии что-то щелкает, и ответить я не могу, я стою посреди кухни с трубкой в руках и киваю. Я тоже ее люблю, люблю настолько сильно, что у меня выступают слезы.

– Скажи что-нибудь, – шепчет Катрина, – говори же!

Она стоит передо мной, приплясывая от радости. Не знаю, кто из нас больше рад маминому звонку.

– Она же не видит, как ты киваешь, – шепчет Катрина, – она слышит, что ты плачешь. Не плачь. Почему ты плачешь? Ответь ей что-нибудь, чтобы она услышала тебя и не думала, что ты все время переживаешь.

Я помню, как выглядели шведки, как их звали, помню, какая у них была грудь и лицо, как от них пахло, но о той, которую, кажется, звали Катриной, я ничего не помню. В том смысле, что я не помню, как она выглядела, ни фигуры, ни лица, но помню исходящее от нее настроение, темное, глубокое, синее, печальное. Если сравнивать ее с ягодой, я бы выбрала черную смородину. Она играла на гобое и репетировала рано утром, до того как я проснусь, обычно ее игра меня и будила. Играла она красиво, но мне надоедало – один и тот же фрагмент снова и снова. Однажды она сказала:

– Если мне только будет позволено работать в саду, готовить еду, играть на гобое или просто гулять в лесу, то, надеюсь, я смогу следовать завету апостола Павла, сказавшего: «Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите».

Больше она никогда не заговаривала о вере. Она клала руку мне на плечо и усаживала на стул, желая положить конец моим слезам. «Всегда радуйся, непрестанно молись, за все благодари». Я поняла, что это из Библии, папа цитировал Библию, и бабушка тоже, но не так ревностно. Эту цитату я поняла не до конца. «Всегда радуйтесь». Как же так – ведь Катрина самый грустный в мире человек?

Перед маминым отъездом Катрина говорит ей:

– Вашей дочери нужна одежда. Что-нибудь еще, а не только этот свитер. Она повсюду чувствует себя лишней. Я хочу сходить вместе с ней за одеждой.

Катрина готовит ужин каждый день. Она никогда не забывает подставки под стаканы и бутылки. Она помогает мне с сочинением, когда нам задают написать о романе «Убить пересмешника». Она отвозит меня к зубному врачу и дожидается, когда тот снимет мне брекеты. А потом она обхватывает мое лицо ладонями и говорит, что я красивая. Она ежедневно расчесывает кошку и не выдирает у нее шерсть.

Поздняя осень, но в воздухе разлито тепло, и по выходным я вылезаю в окно и бегу на пляж неподалеку, где меня ждут Вайолет, ее брат и их друзья. На пляже мы слушаем музыку и пьем пиво и что покрепче – у родителей Вайолет дома много подобного хранится. Они делают на бутылках отметины, чтобы было понятно, сколько жидкости осталось, но Вайолет вставляет в горлышко воронку и разбавляет выпивку водой. «Главное – не ошибиться», – говорит она, убирая воронку на место.

Мы сидим вокруг костра. Вайолет дала мне поносить блузку и брюки. Вайолет старше и одевается лучше меня. Я поворачиваюсь и замечаю Катрину – она стоит чуть поодаль. В небе расплывается солнце – золотое и усталое, оно вот-вот скатится в море. Джефф делает музыку громче. Это его магнитофон, так что музыку тоже выбирает он. Волосы Катрины развеваются на ветру. На ней черное платье. Она зовет меня. Выкрикивает мое имя. Нет, не выкрикивает, это неправильное слово. И она всегда зовет меня только по имени и никак иначе. Я поворачиваюсь к остальным, огонь трещит, я делаю вид, будто не вижу ее. Катрина выкрикивает мое имя опять, или не выкрикивает, а что она там делает. В конце концов я поворачиваю голову и говорю Вайолет, что за мной пришли. Мы закатываем глаза. Все оборачиваются и смотрят на Катрину. Ближе она не подходит. Солнце скоро исчезнет, и с моря уже тянет холодом. Я пожимаю плечами. Мне надо идти. Меня тошнит, но я допиваю жидкость, намешанную в бутылке из-под колы. Я не тороплюсь. Катрина никогда не отпускает меня. Мне приснилось, что она сама так сказала. «Я тебя никогда не отпущу». Я собираю вещи, хватаю обувь и босиком шагаю по песку. Катрина берет меня за руку, но я вырываюсь. Она появилась в тот день, когда мне исполнилось тринадцать. Она принесла с собой печаль, и молитвы, и свою покинутость.

Я говорю:

– Я прекрасно понимаю, почему твой любовник тебя бросил. Ты уродливая. Мне ты тоже не нужна. Ненавижу тебя.

В конце концов я звоню мистеру П. сама. Его номер записан на листке бумаги, который лежит в ящике стола на кухне. Звонить по нему полагается в случае крайней необходимости. Сейчас как раз такой случай. У мистера П. есть секретарь, и секретарь сообщает, что мистер П. на встрече. Я говорю, что дело срочное, и прошу ее позвать его. Это отлагательств не терпит.

У меня отличный английский. И говорю я прямо в трубку.

Отчетливо. И бодро.

– Добрый день, – здоровается мистер П. Он называет меня «фрёкен», но больше в шутку. – Чем могу служить?

Я отвечаю, что он должен купить мне билет на самолет – мне надо в Мюнхен.

– Хм… – мычит мистер П.