Иван Киреевский - Том 3. Письма и дневники Страница 43

Испрашиваю Ваших святых молитв и благословения и с сердечною преданностию остаюсь Ваш покорный слуга и духовный сын И. Киреевский.

12 августа 1852 года

От всего сердца уважаемый батюшка! Вчера ввечеру получили мы письмо Ваше и рукопись перевода Исаака Сирина (с болховским купцом В. Н. Куркиным), а сегодня еще письмо по почте от 8 августа. Но сегодня с самого утра я должен был ездить по делу нашего процесса[155] и потому не мог просмотреть замечаний Ваших на перевод Троицкой академии и только половину Вашего перевода 1-й главы Исаака Сирина успел прочесть и сличить с переводом лаврским и паисиевским. До сих пор мне кажется, во всех тех местах, где Вы отступаете от перевода лаврского, Вы совершенно правы и смысл у Вас вернее. Но несмотря на это, мне кажется, что перевод Паисия все еще остается превосходнее, и хотя смысл в нем иногда не совсем ясен с первого взгляда, но эта неясность поощряет к внимательнейшему изысканию, а в других местах в словенском переводе смысл полнее не только от выражения, но и от самого оттенка слова. Например, у Вас сказано: «Сердце вместо Божественного услаждения увлечется в служение чувствам». В словенском переводе: «Рассыпается бо сердце от сладости Божия в служение чувств».

Слово «рассыпается от сладости», может, и неправильно по законам наружной логики, но влагает в ум понятия истинные, и между прочим оно дает разуметь, что сладость Божественная доступна только цельности сердечной, а при сохранении этой цельности сердце служит внешним чувствам.

Также выражение: «Иже истиною сердца своего уцеломудряет видение ума своего» дает не только понятие о исправлении сердечном, но еще и о том, что пожелание нечистое есть ложь сердца, которою человек сам себя обманывает, думая желать того, чего в самом деле не желает.

Впрочем, может быть, я вижу в этих выражениях и излишнее: главное было в прямом смысле, а оттенки — вещь посторонняя.

Прочтя все слова и все замечания, я сообщу Вам мое мнение, потому что Вы приказываете мне это сделать. Митрополиту думаем мы отвезти Ваши рукописи завтра, если Богу будет угодно.

О вопросе Вашем: можно ли писать по-русски от того же к тому же — Наталья Петровна уже сообщила мнение митрополита. Я же думал, что написал Вам в последнем письме, что никак не вижу, почему бы нельзя было сказать этого. По моему мнению, это столько возможно по-русски, сколько и по-словенски. Сомнение Ваше о том, не повредит ли некоторым то мнение, которое Исаак Сирин имел о положении земли, если это мнение оставить без примечания, — я представлю на рассуждение митрополита, так же, как и то, что Вы изволите писать о переводе слова разум. Я со своей стороны в этом последнем случае совершенно согласен с Вами.

Что же касается до того, что Вы изволите писать мне, чтобы я вник и уразумел и сказал Вам свое мнение (!) о той не совсем понятной материи, которая заключается между 16 и 20 строками 28-го листа на обороте, то это признание Ваше не потому удивило меня, что требовало от меня объяснения для Вас! Но потому показалось мне поразительным, что в самом деле Бог устроил так, что я могу Вам сообщить на это ответ. Ибо тому 16 лет, когда я в первый раз читал Исаака Сирина, Богу угодно было, чтобы я именно об этом месте просил объяснения у покойного отца Филарета Новоспасского, который сказал мне, что это место толкуется так, что под словом «глава и основание всея твари» понимается Михаил Архангел. Видно, надобно было отцу Филарету передать это Вам, но как Вы не были тогда при нем, то Бог вложил мне в мысль спросить его именно об этом.

Спешу, чтобы письмо мое попало на почту хотя со штрафом.

Испрашиваю Ваших святых молитв и святого благословения и с глубочайшим почтением и преданностью остаюсь Ваш верный слуга и духовный сын И. Киреевский.

21 (22) августа 1852 года

Многоуважаемый батюшка!

Я прочел и сличил Ваш перевод первой главы Исаака Сирина и посмотрел также Ваши замечания на перевод лаврский и большую часть из них сличил с Паисием — мне кажется, что почти везде Вы совершенно правы. Местах в двух, и то незначительных, казалось мне, что еще возможно сомнение между лаврским переводом и Вашим исправлением. Но вообще, я думаю, что Вы были слишком снисходительны к этому переводу и в нем осталось, сверх Ваших поправок, еще очень многое, требующее исправления. Очень любопытно мне будет слышать мнение митрополита. Ваши рукописи и письмо я доставил ему только сегодня, и то через Александра Петровича[156]. Прежде митрополит или не принимал по нездоровью, или уезжал в лавру. Теперь же он готовится к завтрашнему служению и также по причине нездоровья не принимает. Если возможно мне будет видеть его завтра, то я постараюсь представить ему Ваше мнение о слове разум и о переводе вообще. Разумеется, слова его тотчас же сообщу Вам. Между тем позвольте мне сказать мое мнение о двух словах в вашем переводе: созерцание и доброе. Для чего предпочитаете Вы созерцание слову видение или зрение? Первое — новое, любимое западными мыслителями и имеет смысл более рассматривание, чем видение. Потому нельзя, например, сказать, что ум от состояния молитвы возвышается к степени созерцания, так же как нельзя сказать, что он возвышается к степени рассматривания. Если же один раз необходимо греческое слово ύεωρία перевести видение, то не худо бы, кажется, и всегда одному слову усвоить один смысл. Таким образом, может у нас составиться верный философский язык, согласный с духовным языком словенских и греческих духовных писателей. Второе слово — доброе, которое на словенском языке, кажется, значит то же, что на русском прекрасное, Вы везде изволите и на русском языке переводить словом доброе. От этого, мне кажется, в некоторых местах выходит неполный смысл. Например, в конце 27-го слова Исаак Сирин, кажется, приписывает второму чину разума совершение и доброго (по естеству), и изящного. По-словенски первое названо благо, а второе — доброе. Поэтому всю деятельность изящных искусств можно отнести к области разума этой степени. Если же слово изящное или прекрасное заменить словом доброе, то весь этот смысл пропадает. Прошу Вас, милостивый батюшка, сказать мне, ошибаюсь ли я, и в этом случае простить с свойственным Вам благодушием. Осмеливаюсь же я говорить свои замечания вследствие Вашего приказания. Посланную к Вам тетрадь русского перевода Феолипта[157] — прошу Вас прочесть и исправить. Язык, кажется, хорош, но везде ли верно переведено, не знаю. После Вашего исправления мне бы хотелось ее послать Комаровскому и еще кой-кому не могущему читать по-словенски, чтобы они получили какое-нибудь понятие о том чтении нашей церкви, которое незнакомо Западу.