Елена Макарова - Фридл Страница 44

Мы очень изменились и повзрослели, не знаю, в какую форму могла бы облечься вновь наша глубочайшая связь, оставим это пока на волю случая.

«Волей случая» мог бы выступить и Ганс. Он заезжал из Находа и готов был взять меня с собой в Палестину – документы оформлены, виза есть.

А как же Павел?

Фридл, я поручился за тебя, гарантийное письмо на твое имя. Как только мы окажемся в Палестине, я помогу тебе оформить все бумаги на Павла. У меня там все схвачено. Англичане – симпатяги, близким родственникам препятствий не чинят. Пока, во всяком случае. Но случись что, они будут жестко придерживаться квоты. Евреев в Европе много, и никто не представляет возможного размаха бедствия. Смотри на жизнь трезво.

Ты предлагаешь мне трезво смотреть на мираж?

Я предлагаю тебе выход из положения.

Мы стоим в полутемном коридоре у двери. Поблескивает цепочка на задвижке.

Дорогой Ганс!

Мне до сих пор стыдно за несоблюдение правил хорошего тона, в известной мере я пала в твоих глазах, хотя ты и слова не проронил по этому поводу.

Милый Ганс, благодарю тебя многократно за все! Тюльпаны, которые Маргит передала мне от твоего имени, были очень красивы и долго стояли, она выбрала на редкость темные и жгучие цвета, мне было от них жутковато. На твои деньги я куплю книги по искусству, еще не решила какие. В следующий приезд в Прагу ты будешь жить у нас. Ванна и все, что тебе нужно, будет на месте, а также, по желанию, – ненавязчивый или навязчивый сервис.

Анни мне давно не писала; что с ней? Как дела с Палестиной, много ли у тебя хлопот? Что слышно от Бронштейнов? Ты вообще-то еще приедешь сюда? Пока что будь здоров, большое-пребольшое спасибо за все. Фридл.

Дорогая Анниляйн!

Перерыв был долгим! Меж тем я наделала много сплошного дерьма, но меня даже это не беспокоит, хочется одного – поскорей довести до конца эксперимент над собой. До предела осточертели настроения, которые овладевают мной снова и снова. Я бы с огромной охотой поехала к Максу, чтобы рисовать там, увидеть эту страну, которая, судя по твоему описанию, неслыханно прекрасна. Почему ты полагаешь, что я не вынесу тамошнего климата? Кроме того, можно было бы поехать осенью.

Ты пишешь, что мы скоро увидимся! Как, где? Скорей бы уже!!!

Я теперь преподаю слабоумным детям. Прочитала Монтессори и даже сделала несколько упражнений с детьми. Она во многом очень права, но упражнения ее не слишком многообразны и довольно бессистемны. Ах, я перескакиваю с пятого на десятое, болтаю после такого долгого перерыва.

Работать со слабоумными мне предложила Анни Райх во время курса психоанализа. У этих детей иной разум, но эмоционально они куда открытей нормальных. Когда им обидно или больно, они плачут навзрыд, их не заботит то, как это будет воспринято окружающими. Они любят страстно, доверяют безоговорочно, до слез жалеют Бабу-ягу: ее никто не любит! Хочется плакать вместе с ними.

Дорогая Анниляйн!

Это отвратительное перо наверняка не даст мне написать столько, сколько я здесь о тебе думала.

Что делает Эмми? Как у нее дела?

Маргит приехала в Вену или так и не приехала? Я получила ее и твое письма почти одновременно, она писала, что приехать не получится. Я расстроилась, больше даже из-за тебя, чем из-за нее. Меня неизменно поражает имеющееся между нами тремя чувство сопричастности, и все же оно существует.

Что написать про Юдит? Анни жалуется на дочь-первоклашку: плохо учится. При том что сама – отпетая двоечница. Напомнить про Баухауз? Как Иттен ходил к Гропиусу просить за нее? Но не в этом дело, конечно.

Про Юдит скажу тебе из опыта анализа. Все ее недостатки суть недостатки воспитания в большей мере, чем образования (в самом серьезном смысле слова); это проявляется в неспособности наверстать упущенное, в сопротивлении обучению и т.д. Я верю и надеюсь, что это никогда не будет поставлено вам в упрек, так как вы обе делаете все, от вас зависящее. Но ты, Анниляйн, позволь вещам идти таким образом, чтобы как-нибудь отвоевать и себе что-то, ради вас обеих; Юдит наблюдает за мамой и бабушкой, за вашей тревожной заботой о ее успеваемости, именно ваша забота побуждает ее продолжать эту бессодержательную для нее учебу. Ваша паника по поводу нескончаемой неуспеваемости делает ее учебу пустой. Не злись на меня за все то, что я говорю! Ведь я сужу о ребенке издалека, отсюда все выглядит иначе, нежели вблизи.

Эгоизм есть «настойчивое желание чего-либо», тогда как сильная воля, умение поймать момент для удовлетворения желания совершенно не обязаны быть эгоистичными.

Мой детский страх перед появлением брата или сестры вызван острым нежеланием делить с кем-либо мать. Иметь ее в своем полном распоряжении – вот привилегия, которой я имела возможность пользоваться именно благодаря постоянным неурядицам между моими родителями, что, в свою очередь, наложило пагубный отпечаток на мой характер, а именно: печать эгоизма, как, вероятно, и у любого единственного ребенка (особенно в случае конфликтующих родителей). Постоянная борьба с этим постылым состоянием до сих пор не дает мне возможности справляться с ежедневными практическими требованиями, в какой бы области они ни находились. Все это проясняется в момент, когда я об этом пишу.

Может, тебе заняться с Мюнцем историей искусств? На полном серьезе брать уроки?

Мюнца мне очень жаль. Его придурковатая сестра, никчемная, как ночь, не знает иных забот, кроме того, чтобы создавать для него проблемы, – притом не имея никакого представления о значимости его личности.

Ты спрашиваешь, чего я желаю на Рождество. Будь так добра, передай моей матери те деньги, которые я отложила на марионеток. Если бы я знала, в чем она нуждается (вероятно, во всем), было бы проще. Желаю сама себе, чтобы ты приехала и пожила у нас; и Павел желает себе того же. И еще я себе желаю, чтобы у тебя все шло хорошо, чтобы все тебе удавалось. Целую 1000 раз снова и снова.

Я прекрасно одета, снабжена чтением, есть несколько очень радующих меня книг, которые я до сих пор не прочла, и т.д. Ах да, все-таки одно желание у меня есть! Создать кукольный театр; если до этого дойдет, мне, вероятно, понадобится верстак и еще кое-какие столярные принадлежности. Впрочем, спроси все-таки Франца, мог ли бы он мне их дать, т.е. одолжить. В остальном все в порядке, я здорова, т.е. относительно.

Не забыть сказать Анни про архитекторшу Каролину Блох! С ней я тоже познакомилась в «Черной розе». Кажется, она единственная, кто хотя бы слышал здесь о нашем венском ателье.

Но там не работала никакая Бедржишка Брандейсова.

Там работала Фридл Дикер.

Про такую она слышала.

Этого Анни писать не стоит. Решит, что я набиваюсь на сочувствие.

Я не уверена, что тебе понравится госпожа Блох с первого взгляда, поэтому не знаю, стоит ли посылать ее к тебе. Но, во-первых, она частенько наезжает в Вену, а во-вторых, если захочешь, ты сможешь повидать ее, когда будешь в Праге. Она теплый и милый человек, близкий мне по убеждениям, весьма многообразна и своевольна, с ней непросто поддерживать отношения. При этом человек одаренный и мягкий.

Работы должно было бы прибавиться, но пока, по не зависящим от меня причинам, этого не происходит. После Рождества у меня будет на несколько уроков больше, а на декабрь мне удалось получить заказ на оформление журналов по архитектуре. Так медленно, как в этом году, дела еще никогда не шли – притом что наблюдается что-то вроде начала благоприятной конъюнктуры.

Я пишу маленькую картину. Кроме того, нахожусь в постоянных раздумьях о том, как лучше преподавать тем, кто продвинулся дальше, нежели мои прежние ученики.

Ганса я не видела, твое письмо получила в пятницу днем. Как у него идут дела, что он оттуда сообщает, когда приедет в Прагу? 1000 поцелуев, Анниляйн, любовь моя.

Курс психоанализа – это единственная жертва, которую я принесла на алтарь искусства. Изнурение души, выворачивающей себя наизнанку, все-таки дало желаемые плоды, вернее плод – я дописала «Воскрешение Лазаря». Венграфы увезли картину в Лондон. Сбыв ее с рук, я ощутила облегчение.

7. Уроки на дому

Прагу замело. Из-под белого покрывала прорываются к небу шпили куполов, конная статуя святого Вацлава покрыта снежным чехлом. Мы с Павлом ездим домой на трамвае. Они ходят, машины стоят. Наша новая квартира на Виноградах, выше Вацлавской площади, выше Национального музея. Вниз летишь, как на крыльях. Но в гору, да по таким сугробам…

Мы перебрались сюда летом. Просторная квартира. Большая комната по пятницам служит студией для детей политэмигрантов. Дом открыт – приходи и уходи когда вздумается. На стенах – большие листы бумаги. Детям предоставлены кисти и банки с водой, в углу стоят два ведра, пустое, куда выливается грязная вода, и полное, откуда черпается чистая. Никакой дисциплины. Помогать, только если попросят. Я стараюсь не вмешиваться. Быть рядом.