Карина Добротворская - Блокадные девочки Страница 44

Любопытно, что я никогда не пью и не ем на тусовках – и это при всех моих съедобных страстях. Почему-то там мне совсем не вкусно, равно как и на больших ужинах с рассадкой. Я готова заплатить 500 евро за ужин вдвоем с Лешей в гастрономическом ресторане, но не пойти в тот же ресторан, если там официальный ужин ровно с тем же меню. Просто кусок в горло не пойдет. Все силы уйдут на что-то другое.

Мой психоаналитик, блестящий юнгианский психотерапевт Татьяна Ребеко, ворошит мои детские воспоминания. Она все время пытается показать мне, какой чудовищной, мучительной была жизнь моего отца в детском и в подростковом возрасте. Сын сосланного врага народа – еврея и рано умершей от рака матери. Наверное, она права, но папа всегда казался таким счастливым и легким человеком. При этом я вспоминаю последнюю строчку папиного машинописного текста, найденного мной после его смерти: «Если Бога нет, то ничто не имеет смысла. Абсолютно никакого смысла». А ведь он никогда не был верующим человеком, хотя говорил мне, что хотел бы им быть. Я так мало о нем знаю. Где он провел войну? (Где-то в Сибири, в эвакуации, но с кем, у кого, что за люди были рядом?) Знаю, что о нем после войны заботились его еврейские тетушки, но не помню их совсем. Какие-то имена и лица всплывают в тумане. Тетя Соня? Тетя Гиля? Тетя Броня? Почему я никогда не расспрашивала? Теперь спросить некого. А где моя бабушка, мамина мама Вера Дмитриевна, была в блокаду? Я помню ее рассказ про последний поезд из Ленинграда (согласно легенде, предыдущий, на который не удалось сесть, разбомбили) и встречу с мамой в какой-то деревне. Что за деревня? Где прошли пять лет войны? Почему мы в детстве так равнодушны к собственной истории?

Написала про свою булимию для Allure, как могла упростила и беллетризовала свою страсть, поставила псевдоним. Дала прочесть Соне, та ужаснулась, попросила сделать псевдоним менее прозрачным: «А то вдруг кто-то догадается, что это ты. Это ведь так стыдно». Но мне почему-то совсем не стыдно. Я и свое имя легко бы поставила, пусть представят меня над унитазом с двумя пальцами во рту.

Благодаря тому, что мы с психоаналитиком раз в неделю ворошим прошлое, оно все время возвращается ко мне в каких-то прустовских мадленках. Вспомнила сладкую булку с изюмом и орехами, которую мы разрезали на три части и промазывали кремом из масла и сгущенного молока. Потом снова складывали и резали на куски. Получались пирожные, упоительно вкусные.

И еще вспомнила, какой крошечной ложечкой для горчицы мне разрешали есть мороженое, чтобы не заболело горло. Просто смехотворной, сантиметр в диаметре. Но я ведь до сих пор люблю только подтаявшее мороженое. И никогда не ем его на улице, всегда доношу до дома и выкладываю на блюдце, как в детстве.

Ребеко говорит, что мороженое – суррогат материнского молока, которого мне не хватило. Отсюда – моя ничем не сдерживаемая страсть к нему, превращение его в продукт-наркотик. Рассказываю об этом Соне. Та пожимает плечами: «Ну и зачем тебе это знать? Это поможет тебе его не есть?»

На фокус-группах по пилотному номеру Allure девушки, прочитавшие мою статью про булимию, недовольны финалом: «Какая-то незаконченная статья. А делать-то что? Как вылечиться?» Ну да, глянец не должен писать про неизлечимые болезни, и они сразу учуяли это противоречие.

Дала прочесть эту статью Тане Ребеко, чтобы узнать ее мнение насчет открытого финала. А она неожиданно спросила: «А зачем вы вообще эту статью написали? Чтобы все знали, какая вы сильная? Чтобы доказать, что вы и эту борьбу выиграете?»

И вправду – зачем?

Психоаналитик спрашивает меня про начало моих менструаций. В разговоре с ней я понимаю, что этот момент не был для меня важен. То есть я помню, как это случилось, хотя совсем не помню, сколько мне было лет. Помню, что мама выдала мне кусок марли и сказала, что в эти дни нельзя бегать и прыгать. Я вышла во двор, где соседские девочки прыгали через резинку, и сказала, что прыгать не смогу. Испытывала ли я при этом стыд или гордость, не знаю. Но смутно вспоминаю, что в этот день несла свое тело, как сосуд, аккуратно и со смыслом. Это был, наверное, единственный день, когда я придавала началу менструаций какое-то сакральное значение. Я никогда не осмысляла начало менструаций как инициацию, посвящение в женщину, переход границы… Я вообще не понимала, что это значит и едва ли как-то связывала это с рождением детей. Это просто превратилось в бытовое неудобство. Довольно серьезное, кстати, – ввиду отсутствия тампонов и прокладок.

Когда я разговаривала со своими блокадными девочками, я почти каждой задавала вопрос про месячные. Мне это казалось очень важным. Отсутствие месячных означало для меня задавленную женственность, убитую в зародыше жизнь, а в конечном итоге – стирание границ между полами и между телами. Кульминацией этого стирания стала блокадная баня, в которой мылись без разбору мужчины и женщины. Не удивительно, что упоминание о бане выбросили из «Блокадной книги» наряду с людоедством. От этого веяло животной архаикой, потерей «пределов».

А теперь, в разговорах с Ребеко, выясняется, что понятие месячных до сих пор для меня остается довольно умозрительным. Я не пережила их приход тогда, лет в двенадцать-тринадцать, мама говорила об этом бегло и неохотно. Не переживаю и сейчас – как-то совершенно не задумываюсь над грядущей сониной «инициацией» и не готовлю ее к этому. Видимо, воспроизвожу мамину схему и мамино к этому отношение. Меня даже раздражают упорные вопросы Тани. Ну почему я должна придавать этому такое символическое значение? Почему должна накручивать Соню? Как, собственно, полагается готовить к этому девочку, кроме как предупредить, что это неизбежно, и научить каким-то элементарным правилам гигиены? Может, недовыспросила что-то на эту тему у моих блокадных девочек. Были ли они готовы к менструациям? И как пережили то, что с ними не произошло? Скорей всего, об этом просто никто и не задумывался. Голод убил все, в том числе и пол. Помню, с каким раздражением Муравьева сказала мне, что жена одного из авторов дневников забеременела в блокаду! Беременность была свидетельством наличия месячных (то есть женственности, пола), а значит, преступной сытости. И Елена Яковлевна Добротворская тоже осудила Берггольц за блокадную беременность – значит не голодала…

Года три назад, когда я вернулась из индийской аюрведической клиники и похудела килограммов на восемь, у меня пропали месячные. Я никогда не была такой худой и такой красивой – на весах было 56 килограмм. Но за это счастье пришлось заплатить кровавую цену, в моей жизни всегда так – или дудочка, или кувшинчик. Моя врач-гинеколог тогда сердито говорила мне: «Что вы вытворяете с собой! Вам надо есть огромные стейки!» Я тогда испугалась и начала-таки есть рыбу и молочные продукты. Вообще начала есть. Менструации вернулись только через полгода, когда вес дополз до 59. Я, как идиотка, свою блокаду сама себе устраивала и сама прорывала.