Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев Страница 44

— На немецком мотоцикле «Неман».

— Ах, да! Так вот, мой папа разобрал свой любимый «Неман» на части, чтобы приделать их к самолёту. Это была трагедия: он разрывался между мотоциклом и самолётом. Главное, говорил он, это мотор.

— Конечно, без мотора не улетишь, — подтвердил Вачик и завёл двигатель своего далеко не нового «ауди», — но чтоб на мотоциклетном моторе взлететь — в это трудно поверить.

— Для моего папы не было ничего невозможного. Он же был француз с польско-еврейскими корнями. Мы жили как Христос за пазухой. Но ему не хватало свободы. Ради свободы он был готов на всё. Даже улететь на мотоцикле к персам. Но ЧК была начеку. За ним следили. Самолёт слишком приметная вещь. Он занимал почти всю нашу комнату. И нам приходилось спать во дворе, благо ночи там тёплые. Папа сделал нам такие топчаны из досок и жердей. Из топчана, как мачта на корабле, выходила палка, а на палку натягивали марлю — это от насекомых, — и мы спали, как в шатрах. Мой шатёр стоял под тутовым деревом. Говорят, что это полезно. Недаром дожила до столь солидных лет. Моё ложе со стороны напоминало марсельную шхуну времён адмирала Нельсона под белым парусом…

«Вот, — подумал Вачик, — вот откуда у меня эти ассоциации. Дама действительно напоминала марсельную шхуну, плывущую на всех парусах».

— Соседи, конечно, обо всём догадывались. Но заложил нашего папу бухгалтер, который жил сверху, не буду называть фамилию. Кстати, очень интеллигентный человек. Молчун такой, знаете ли, весь в себе. Зубы чистил по четыре раза в день. И никогда не смотрел по сторонам. А самолёт моего папы приметил. Да и трудно было не приметить: хвостовое оперение вылезало из комнаты прямо во двор. На ночь к нему привязывал своего верблюда один туркмен, что жил напротив.

Вачику представилась тихо плывущая в насекомном мареве флотилия белопарусных топчанов-шхун, на одном из которых спала возлюбленная Нельсона. Рядом — силуэт двугорбого верблюда, привязанного к хвостовой части недостроенного фанерного самолёта. А на заднем плане мелькала крадущаяся фигура бухгалтера с доносом и зубной щёткой в одной руке и зубным порошком «Бодрость» в другой. От гражданского нетерпения зубной порошок рассыпался по сухой растрескавшейся почве южного города.

— Жаль, что в Ашхабаде нет моря, — посочувствовал Вачик.

— Ах, как я люблю море, — ещё более оживилась пассажирка, — как я люблю море! Я купалась во всех морях и океанах Советского Союза! И в Баренцевом и в Средиземном…

— В Баренцевом? — удивился Вачик.

— Да, да, и в Баренцевом. Чисто условно, конечно. Ноги помыла. Мой муж был тогда на гастролях в Мурманске. Шёл 58-й год. Не могла же я не побывать на диком берегу Баренцева моря.

— А на Средиземном — тоже гастроли? — поинтересовался Вачик.

— Да! В Астрахани. Теплынь необыкновенная. Хуже, чем в Ашхабаде.

— Теперь я понимаю, куда впадает Волга. Значит, в школе нас неправильно учили.

— Куда… Понятно куда — в Чёрное море, конечно…

— В вашем случае — в Средиземное.

— Ах, знаете, география наука тёмная, куда только не занесёт этих артистов. Они всё время тудема-сюдема. То Охотское море, а то и Аральское. А Средиземное, между прочим, соединяется с Чёрным, — как бы по секрету сообщила дама, многозначительно приподняв брови.

— Удивительные вещи вы рассказываете, мадам. — Вачик вырулил с булыжника на асфальт и прибавил скорость.

— Ещё бы не удивительные! Кто сейчас помнит, что было 50–70 лет назад? Да и кому это надо? Сейчас всем подавай попсу, попкорн и голую попу на экране. Кто сейчас, например, мог бы решиться на такой поступок, на который решился мой папа Жозеф? Никто! А ведь шёл 37-й год. Тогда была пора энтузиастов. Прошлое… Для меня иногда прошлое живее настоящего.

— Вы ведь говорили, что это было во время войны.

— Да! Но начал-то он строить свой аэроплан в 37-м. Хотел улететь от советской власти. Сказать, что он её ненавидел? Нет. К ней он относился индифферентно…

— Это как? — машинально спросил Вачик, останавливаясь у светофора.

— А никак! Ему главное — это работа, семья и деньги. Вы знаете, как он сорил деньгами? Придёт, бывало, с работы, вытащит пачку денег из своего портмоне и к маминым ногам веером как кинет. А мне, пигалице такой, на шею — жемчужное ожерелье. Все — в трансе.

— Сколько же вам лет тогда было?

— Ах, тогда я была баснословно молода! В 37-м мне исполнился всего годик. Но кое-что я всё-таки помню. Помню, например, как везли меня лечиться от дизентерии в Кисловодск. По Каспию плыли на пароходе. Я пребывала в полнейшей обсервации. Думали, не доплыву. Сущий скелет: ни живота, ни диафрагмы — смотреть не на что. Женщина одна, пассажирка, влила в меня тогда какую-то жидкость и сказала, что, если доплыву, жить буду. Вот до сих пор и живу благодаря ей. Или её жидкости. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.

— И слава Богу! — подбодрил Вачик.

— Дорогой мой, всё проходит. Как у Есенина. Я хотела сказать — как дым.

— С яблонь, — добавил Вачик.

Такие разговорчивые клиенты ему ещё не попадались. Похоже, что ей было всё равно, каким маршрутом её везут, сколько нащёлкал счётчик и привезут ли её до пункта назначения. Она вся была сосредоточена на своих воспоминаниях, ушла с головой и ногами в прошлое и не хотела оттуда возвращаться.

«Повожу её подольше, — подумал Вачик, — пускай поговорит в своё удовольствие, а я в своё удовольствие покатаю. Время вечернее, улицы почти пустые».

— Потом мой папа стал погуливать, и к 41-му, когда началась война, загулял окончательно. Чувствовал, наверное, что не взлететь ему ни с семьёй, ни одному. Тогда он подговорил местных курдов, чтобы те через границу перевели. Это был его последний шанс. Курды согласились, получили от Жозефа приличный бакшиш и однажды ночью пришли к его дому со стреноженными лошадьми. Мама наотрез отказалась. «Одно из пяти, — сказала она, — или я поднимаю крик, или ты отсылаешь назад своих курдов». Чувствовала, что за ним следят, и не хотела попасть в ловушку, да ещё с маленькой дочкой. А я всё это слышала и страшно перепугалась. Не спала всю ночь — глазом об глаз не ударила. Где это мы едем? — вдруг опомнилась пассажирка.

— Едем правильно, — невозмутимо ответил Вачик, — город знаю как свои пять. И что ваш папа?

— Что мой папа? Его недавно реабилитировали. Но ему от этого не стало легче. Слава Богу, мама успела подать на развод ещё до его ареста. А так загремели бы мы все под фанфары. Её предупредила знакомая из НКВД.