Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев Страница 44

* * *

— Вы только послушайте, что пишет наш вечный кандидат в академики Травин, — потряс листком бумаги вице-президент Академии, граф Федор Петрович Толстой.

«Имел счастье выполнить поручение Ея Императорского Высочества Государыни Великой Княгини Елены Павловны в Ораниенбауме Придворную церковь Святого Пантелеймона, выстроенную знаменитым Ринальди во вкусе рококо, которая в 1818 году была изуродована, я привел ее в первобытное состояние…»

— Кто вспомнит, какой раз он про эту церковь пишет? Мне кажется в третий, — прервав чтение, проговорил Толстой.

— По мне так второй раз, — отозвался ректор по архитектуре Константин Андреевич Тон.

— Помню, раза три до этого читал нечто подобное, но несколько в иной интерпретации, — задумчиво произнес ректор по отделу живописи и ваяний Федор Антонович Бруни, продолжая неотрывно смотреть в окно на падающий снег.

— Это у него стиль такой — прежде чем перейти к главному, начинает заходить издалека, — сказал, смеясь, заслуженный профессор религиозной, исторической и портретной живописи Петр Васильевич Басин.

— Вот-вот, — улыбнулся Толстой, все еще не выпуская из рук листа бумаги. — Он и в мой адрес, и в министерство императорского двора, когда пишет письма о моем долге перед ним, начинает с того, будто бы я в 1848 году предложил ему сделать сцену в Брюлловском зале и был согласен за нее уплатить. И профессора Александра Павловича Брюллова вот уже скоро двадцать лет донимает требованиями выдать сполна деньги за иконостас, установленный во вновь строящейся больнице в память великой княгине Александре Николаевне. И в том и в другом случаях пишет жалобы на самый верх.

— Тут я с вами, ваше сиятельство, не соглашусь, — нараспев сказал Бруни, переводя взгляд от окна на вице-президента. — Я читал письма Травина. У него четверо детей. Один он семью тянет. Хотел бы посмотреть, кто в его положении стал бы иначе действовать. Признать надо, мы ему в свое время помощь не оказали, какую следовало, во время его тяжбы с купчихой. Лишь благодаря своей настойчивости он дело сам завершил.

— Пусть будет так, — примирительно сказал Толстой. — Но вы послушайте, что он дальше пишет.

«Плафон, „Святую Троицу“ и несколько других образов в Ораниенбауме по собственным моим проектам и сметам сделал, выстроил вновь церковь на кладбище; в ней написал иконостас и три плафона: первый „Сошествие в ад“, второй…»

Он прервался, пробормотав себе под нос:

— Кладбищенскую церковь Святой Троицы, которая существует два столетия я и реставрировал… от Ея Высочества великой княгини Елены Павловны драгоценный подарок получил… — и уже громче добавил с небольшой паузой. — Осмеливаюсь представить труд мой на благоусмотрение Академического Совета, собственное мое сочинение шести образов в малом размере оконченных эскизов… Покорнейше прошу удостоить меня званием академика и тем поощрить меня в моих занятиях.

— И чего вы нашли смешного в письме Травина? — Бруни поднялся с кресла и подошел к Толстому, словно желая убедиться, что текст, который читал вице-президент Академии всамоделешний, а не выдумка коллеги.

— Разве вы не заметили? — спросил Толстой, щуря глаза. — У него все письма по одному шаблону. Я специально выдержки зачитывал. Или вот, — он поднес к глазам лист бумаги. — Тут сказано про смету. Кто-нибудь из вас видел сметы внеклассного художника Травина? — Толстой с победоносным видом обвел взглядом профессоров, присутствовавших на Совете. — Не видели? А я их штуки три читал. Там, знаете ли, перечисление работ, а против них — цена, не подтвержденная ничем. Или написано, дескать, столько-то денег выдано рабочим, и ни одной росписи рабочих. Спрашивал я как-то у него, мол, в чем дело? Он мне отвечал, прямодушно в глаза посмотрев: мы с рабочими договариваемся под честное слово.

— Федор Петрович, может, достаточно говорить о том, что к делу не относится? — послышался из глубины зала сердитый голос профессора Басина.

— Ошибаетесь, многоуважаемый Петр Васильевич, у нас тут все к делу относится, — процедил сквозь зубы Толстой.

— Сдается мне, вы, Федор Петрович, неравнодушны к художнику Травину, — со смешинкой заметил ректор по архитектуре Тон.

— Не более чем вы, Константин Андреевич и другие члены Совета, — раздраженно сказал Толстой.

— Тогда давайте к делу, — заключил Бруни, долгое время стоявший подле вице-президента и с усмешкой наблюдавший за спором членов Совета. — Пора рассматривать эскизы, а то мы сегодня вряд ли управимся. У нас кроме внеклассного художника Травина есть и другие претенденты на звания академика.

К концу дня в журнал Академического Совета была внесена запись:

«По прошениям художника Карлони (№ 660) и назначенного в академики Алексея Травина (№ 613), при которых представлялось: первый — сочиненный им проект „Торгового дома для женских уборов“, а второй — написанные им образа для церкви в Ораниенбауме, просят об удостоении их звания академика. Определено: Карлони по предоставленному труду признать назначенным в академики, а Травину объявить, чтобы он просил программу для звания академика».

* * *

— Вам, Алексей Иванович, всегда времени не будет хватать на самое главное — продвижение по карьерной лестнице, а конкретно — на получение звания академика, — официальным тоном заявил Ободовский, едва узнав, что друг опять откладывает предоставление новых работ в Академический Совет.

Придя в квартиру Травиных, он все еще ходил, заложив руки за спину, так и не сняв двубортный сюртук, а только расстегнув его. В квартире никого, кроме них, не было. Старшие дети Травина не вернулись с улицы, где гоняли в лапту с соседскими мальчишками, младший Петр был на занятиях в гимназии. У Татьяны, едва Платон зашел в квартиру, сразу нашелся повод — дома не оказалось бубликов, и она отравилась в булочную.

Друзья давно не встречались. Как правило, тон задавал Ободовский. Он учил друга уму-разуму, упрекая его в отсутствии постоянства в поступках и взглядах на жизнь.

Сегодня Платон застал Алексея за написанием прошения к Его Императорскому Высочеству, великому князю Константину Николаевичу. Попросил рассказать кратко, в чем суть дела. Оказалось, друга обманул купец Утин, который не заплатил ему за выполненные работы для его родственницы на сумму в 1191 рубль 35 копеек.

Все повторялось точь-в-точь, как и раньше. Едва начинались денежные неурядицы, судебные тяжбы, Травин забывал, что ему надо присутствовать на конкурсе или на слушаниях в Академии художеств, и с головой окунался в составление исковых заявлений, писем высокопоставленным чиновникам.

— Да пойми ты, дурья голова, не твое это дело по судам ходить. Ты внеклассный художник.