Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки - Александр Анатольевич Васькин Страница 44

Взиравшая на это пиршество духа писательская общественность посетовала на нескромность продемонстрированного образа жизни. Вот тогда-то Кожевников и решил утихомирить резонеров (сам автор «Щита и меча» упокоился в 1984 году на Переделкинском кладбище, с соблюдением всех необходимых формальностей, положенных ему по статусу как Герою Соцтруда, депутату, лауреату и пр.). Вадим Михайлович поставил рекорд, 35 лет – с 1949 года – возглавляя журнал «Знамя», пересидев Сталина с Андроповым. В чем-то уникальный случай. А когда лет 20 назад составляли Большую российскую энциклопедию, про него вообще забыли. Сейчас бы вспомнили. Зато «Щит и меч» крутят по телевизору частенько.

Кстати, эта интересная традиция в писательских семьях – связывать себя родственными узами с верхушкой партаппарата – в какой-то мере прослеживается и в судьбе прозаика Николая Павловича Задорнова, лауреата Сталинской премии. Его сын Михаил Задорнов женился на дочери первого секретаря ЦК Компартии Латвии Яна Эдуардовича Калнберзиня. При желании этот список можно продолжить.

А Всеволоду Анисимовичу Кочетову по совписовским меркам действительно повезло, хотя болел он долго. 25 февраля 1970 года Александр Гладков отметил в дневнике: «Обедаем с Борщаговским. Потом Слуцкий и Винокуров… Гиллер (зав. клиникой Литфонда) сказал, что Кочетову делали на днях операцию. Опухоль. Метастаза. Он обречен… В конце дня в ЦДЛ вешают объявление о смерти Корнелия Зелинского»{192}. Все-таки удобно было писателям в Доме литераторов: не захочешь, а все друг о друге узнаешь. Прямо киножурнал «Новости дня», не меньше. И все же трудно отделаться от мысли, что ЦДЛ со временем превратился в какой-то похоронный дом (и сегодня эту функцию выполняет по-прежнему). Но уместно ли в одном здании совмещать печальные церемонии и театрально-гастрономические мероприятия?

Виктор Петрович Астафьев на этот счет высказался так: «Я считал и отстало считаю, что поминки дело тихое, интимное, и справлять их, ежели уж есть на то охота и средства, способней всего дома, в кругу близких, но не в заведении, подобном клубу литераторов, где шляются два-три всем надоевших алкаша, где молодые “гении” лениво тянут кофе или коктейль, стреляя глазом в мимо проходящих, взвинченных общим вниманием, хорошо кормленных и шикарно одетых дамочек»{193}.

А Кочетов протянул еще три с половиной года, уйдя из жизни в ноябре 1973-го, за несколько дней до очередной годовщины Октябрьской революции, чем немного подпортил коллегам радость от праздника, ознаменовавшегося традиционным весельем в ресторане ЦДЛ. Узнав о сей печальной новости, Гладков запишет: «Оказывается, Кочетов застрелился. Он страдал от неизлечимой саркомы ноги, перенес несколько операций. Врач нашей поликлиники, онколог была у него за день до самоубийства. Он выстрелил себе прямо в сердце… Оказывается, Кочетов не попал в сердце и умер уже на операционном столе»{194}.

Всеволоду Анисимовичу Кочетову – главному редактору антилиберального журнала «Октябрь» с 1961 по 1973 год – были оказаны согласно рангу все посмертные почести как «выдающемуся советскому писателю»: похороны на Новодевичьем кладбище, открытие мемориальной доски на доме по Гончарной улице в Москве и памятник в родном Новгороде, где даже стали проводиться так называемые Кочетовские чтения (и сам «Октябрь» в шутку можно так назвать – ведь там был опубликован роман «Чего же ты хочешь?»)[11]. А еще в честь писателя назвали улицу – там же, в Новгороде, до Москвы, слава богу, руки не дошли.

Самые опасные для власти похороны прошли в декабре 1971 года. Сначала в 1970-м извели свободолюбивый журнал «Новый мир», а затем его главного редактора (с 1958 года) Александра Трифоновича Твардовского. Эта смерть жутко напугала его недавних гонителей, среди которых было немало писателей консервативно-сталинистского толка. Некоторые из них (Анатолий Софронов, например) не постеснялись прийти на прощание с поэтом, чтобы постоять в почетном карауле. А ведь именно в софроновском журнале «Огонек» 26 июля 1969 года была опубликована пресловутая статья «Против чего выступает “Новый мир?”», в которой говорилось, что «наше время – время острейшей идеологической борьбы» и что «проникновение к нам буржуазной идеологии было и остается серьезнейшей опасностью. Если против нее не бороться, это может привести к постепенной подмене пролетарского интернационализма столь милыми сердцу некоторых критиков и литераторов, группирующихся вокруг “Нового мира”, космополитическими идеями»{195}. Откликов было немало: тираж «Огонька» в 1969 году превысил два миллиона экземпляров, «Нового мира» – 130 тысяч.

Статью подписали Михаил Алексеев, Сергей Викулов, Анатолий Иванов, Петр Проскурин, правда, сочиняли ее совсем другие люди{196}. Она фигурирует в истории советской литературы как «письмо одиннадцати». Уместной была бы и подпись Всеволода Кочетова, ибо между «Новым миром» и «Октябрем» еще в первой половине 1960-х годов развернулась ожесточенная идейная борьба. «Прежде чем вводить танки в Чехословакию, надо было ввести их в “Новый мир”» – слова эти приписывают Аркадию Первенцеву, члену редколлегии «Октября»{197}. «Октябристы» и «новомирцы» схватились не на жизнь, а на смерть. И вражда эта была отнюдь не литературного плана, а мировоззренческого. Не случайно Виктор Астафьев 8 февраля 1973 года сообщает одному из своих адресатов: «“Новый мир” после ухода из него А. Т. Твардовского принципиально не выписываю»{198}.

Хотя отказаться от подписки было для некоторых авторов «журнала Твардовского» слишком легкой жертвой, куда как серьезнее выглядел бы бойкот. То есть отказ от публикаций в «Новом мире» при новом главном редакторе. Но где же тогда печататься? Например, Евгений Евтушенко решил отправиться на БАМ, в поездку, организованную новой редколлегией (старую разогнали). Наталья Бианки упрекнула его: «Ты с этими басурманами едешь в командировку. Хоть подождал бы для приличия какое-то время!» На что Евгений Александрович ответил: «Неужели ты не понимаешь, что каждый день я должен где-то мелькнуть? А иначе я выпаду из седла»{199}.

Так совпало, что в декабре 1971 года в Москве проходил и пленум Союза писателей CCCР, на который приехала группа литераторов из Белоруссии, среди них оказался и Василь Быков:

«Гроб с телом [Твардовского] стоял в ЦДЛ, на Воровского. Чуть ли не до самой церемонии похорон была какая-то тревога, происходила непонятная суета – что-то не могли согласовать с руководством Москвы или даже страны. Говорили, что все еще неясно, где будут хоронить, место на Новодевичьем начальство не хотело давать. Публику в траурный зал впускали по пропускам, людей было очень много. Стоя у гроба в почетном карауле, я не узнавал в покойном Твардовского. Болезнь изглодала некогда могучего человека, и передо мной лежал худенький, с редким пушком на голове некто. Во время панихиды произносились проникновенные речи о заслугах Твардовского перед литературой и русской культурой в целом, – речи, которые