Александр Чудаков. - Ложится мгла на старые ступени Страница 44

- А про армию мало? - вмешивался Кувычко, навсегда обиженный на власть за то, что сначала уволили из вооруженных сил, а потом посадили его отца, кавалера трех георгиевских крестов, полученных в царской армии, каковой факт он преступно скрыл. - Ты много читал про заградотряды, про приказ 227?

Крысцат считал: приказ правильный, военная необходимость.

- Военная-о..енная! Потому что тебя не касалось! Сидел в своей железной дуре, сам черт не брат, куда хочу - туда ворочу! пэтээрами заградников не комплектовали. А пехота или наш брат, шофер? Только увидят - хохотальником в ихнюю сторону повернулся, тут же очередями, из пулеметов, сначала настильно, поверх, а не развернулся обратно - пеняй на себя… Хохотальник - радиатор, - пояснял Кувычко, видя, что Антон открыл рот, и догадывался верно; фронтовики сразу после войны вообще отличались большой сообразительностью; потом стали как все.

Петя-партизан рассказывал много такого, чего из фронтовиков не знал никто, и рассказывать не боялся. Как-то между прочим обмолвился, что на оккупированных территориях открылось много храмов. На другой день на бревна единственный раз пришел дед - узнать поподробнее.

В Смоленске при немцах снова открылся кафедральный собор, в котором до этого был антирелигиозный музей; в Клинцовском округе на Брянщине до войны не было уже ни одной действующей церкви, а за два года открыли около трех десятков. По воскресеньям по радио транслировали богослужения, выступали священники.

- Мы считали, все это - нацистское заигрыванье и пропаганда, а когда один поп выразил благодарность новой власти за восстановление своего храма, мы его повесили в церковной сторожке на потолочной балке… Я не вешал - у нас этим занимался один - то ли чоновец, то ли продотрядовец, его учитель из нашего отряда называл Самсон-палач. Он настаивал, чтоб повесить в алтаре, но наш командир, хоть и партийный, не разрешил.

Сын Пети Мишка тоже рассказывал кое-что, пока не появлялись мужики. Когда отец партизанил, он оставался в деревне. Возле школы стоит кучка немцев. На улице появляется красноармеец. В форме, со скаткой, за плечом винтовка. Идет, по сторонам не смотрит. Немецкие солдаты - ноль внимания. Из школы выходит офицер. Кричит что-то красноармейцу. Тот подходит, становится по стойке "смирно". Офицер что-то говорит своим, один солдат подходит, вешает на забор шмайссер, берет у красноармейца винтовку за ствол и - хрясь прикладом…

- По голове?

- …об камень. Открывает подсумок, вываливает оттуда на землю патроны. Офицер машет рукой - иди, мол, куда шел. Он и пошел себе. Немецкий солдат берет свой шмайссер и…

- Та-та-та-та-та-та! - показывает Генка Меншиков, и мы съеживаемся.

- Да нет. Уходит к другим, в кучку.

- А наш?

- Пошел дальше. И не оглянулся.

- Куда ж он шел?

- Кто его знает. Можа, к другим, что в риге сидели. Сидели и сидели. А как немцы появились, стали выходить с полотенцами, с нижними рубашками на палках, а кто просто руки вверх.

О войне я читал все. Во время войны - газету "Правда" (вслух деду) и журнал "Крокодил", позже - все попавшие в Чебачинск книги, художественные и нет. Одно из первых воспоминаний - карикатура в "Крокодиле" после сталинградского разгрома. На фоне карты с кольцом окружения пригорюнившийся Гитлер поет: "Потеряла я колечко, а в колечке 22 дивизии". Фюрера было даже немножко жалко, хоть он был и гад. А в конце войны инвалид, собиравший в шапку медяки на базаре, пел еще более жалистную песню: "Печальный Гитлер в телефоне тихонько плачет и поет: "Я вам расскажу про фронт по блату. Русские на Запад к нам идут. Чувствую я близкую расплату - скоро шкуру с нас они сдерут". Очень нравилось кино: девушка-свинарка разоблачает шпиона и одновременно лечит большую и симпатичную свиноматку.

Уже в школе отец подсовывал статьи о пионерах-героях, но их читать Антон не любил: он сомневался, что никого не выдаст, если ему, как пионеру Смирнову, станут отпиливать ножовкой правую руку, и очень от этого мучился.

…Американский психоаналитик, пытаясь выяснить детские комплексы Антона, страшно удивился, узнав, что больше всего ребенок страдал от подобной мысли. И сказал, что теперь понимает разницу между своим и русским народом - по крайней мере, в середине двадцатого века.

На всякий случай Антон учился писать и строгать левой. Начал он было и ходить босиком по снегу, чтобы натренироваться, если его будут гонять, как Зою Космодемьянскую, но бабка, увидев за сараем следы босых ног, пришла в ужас, как Робинзон, и, хотя Антон пытался отрицать принадлежность следов ему, нажаловалась родителям. А тут еще отец принес очерк о пионере-герое, который, чтобы не упустить на снежном поле немецкого генерала, разулся и генерала догнал. Мама попросила приносить очерки о взрослых героях.

Больше всех Антону понравился один летчик, настоящий герой, с необыкновенной фамилией: Гастелло. Другие герои носили фамилии какие-то слишком простые: Матросов, Клочков. Последняя была совсем никуда, хотя этот герой сказал слова, которые очень нравились отцу: "Велика Россия, а отступать некуда: позади Москва". Про летчика хотелось написать стихи с такими же красивыми словами. До этого Антон уже сочинял кое-что воинственное: "Раз полунощной порой, Проходя тропинкой, Парень вынул пистолет и взмахнул дубинкой". Но сейчас, чувствовал он, надо что-то другое. После заглавия "Отважный пилот Гастелло" дело пошло:

Что же там гудит в тумане?

Там пилот на эроплане

По фамилии Гастелло

Самолет ведет свой смело

Прямо к немцам, прямо к гадам,

Угостить своим снарядом.После нескольких стихов, живописующих картину боя, сообщалось, что летчик направил "горящую машину прямо к вражьему бензину". Продолженье не получалось, и остаться бы стихотворению среди незавершенных Антоновых сочинений в папке "Школьное", но Васька Гагин проболтался Клавдии Петровне. Она попросила Антона стихотворение прочесть и сказала, что оно вполне патриотическое, но нет концовки, и что Антон должен ее досочинить и выступить на вечере в день Красной Армии.

Концовка не давалась; завтра было уже выступать. Дед помочь отказался, сказав, что тема ему неблизка и вообще он сочинял только акафисты, да и то шестьдесят лет назад. Выручил отец. Достав свой "Паркер", он присел к подоконнику Антона, и через десять минут стихотворение было завершено:

Запылали языками пожаров цистерны врагов.

Храбрый из храбрых Гастелло

Погиб смертью верных родине сынов.

Антону особенно понравилось "языками пожаров". Клавдия Петровна сказала, что конец несколько в другом стиле и размере, но годится.

Много, много позже Антон прочтет, что на самом деле с Гастелло все обстояло не так: были гибель, самопожертвование, но не было "вражьего бензина" и огненного тарана в немецкую колонну.