Борис Корнилов - «Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов Страница 44

Часть третья. Пять шагов вперед

Утро.Смазано небозарею, как жиром…И на улице пленныхравняют ранжиром.

Вдоль по фронту, не сытооружьем играя,ходит батько и свитаот края до края.

Ходит молча, ни слова,не ругаясь, не спорясь, —глаза черного, злогоприщурена прорезь.

Атаман опоясанизумрудною лентой.Перед ним секретарьизогнулся паяцем.

Изогнулся и скалиткариозные зубы, —из кармана еговыливается шкалик.

Атаман, замечая,читает рацею:— Это льется с какою,спрошу тебя, целью?Водка — это не чай,заткни ее пробкой…

Секретарь затыкает,смущенный и робкий.На ходу поминаяи бога и маму,молодой Тимофеевидет к атаману,полфунтовой подковойтраву приминая;шита ниткой шелкóвойрубаха льняная.

Сапоги его смазанысалом и дегтем,петушиным украшенывыгнутым когтем.

Коготь бьет словно в бубен,сыплет звон за спиною:— Долго чикаться будемс такою шпаною?И тяжелые руки,перстнями расшиты,разорвали молчанье,и выбросил рот:— Пять шагов,коммунисты,кацапыи жúды!..Коммунисты,вперед —выходите вперед!..Ой, немного осталось,ребята,до смерти…Пять шагов до могилы,ребята,отмерьте!

Вот она перед вами,с воем гиеньим,с окончанием жизни,с распадом,с гниеньем.

Что за нею?Не видно…Ни сердцу, ни глазу…Так прощайте ж,весна, и леса, и снегú!..

И шагнули сто двадцать…Товарищи…Сразу…Начиная — товарищи —с левой ноги.

Так выходят на бой.За плечами — знамена,сабель чистое, синееполукольцо.Так выходят,кто знает враговпоименно…Поименно —не то чтобы только в лицо.Так выходят на битву —не ради трофеев,сладкой жизни, любвии густого вина…

И назад отступаетмолодой Тимофеев, —руки налиты страхом,нога сведена.У Зеленого в ухе завяли монисты,штаб попятился вместе,багров и усат…Пять шагов, коммунисты.Вперед, коммунисты…И назад отступают бандиты…Назад.

И последнее солнцестоит над базаром,и выходят впередкомандир с комиссаром.

Щеки, крытые прахом,лиловыев страхе,ноги, гнутые страхом,худые папахи.

Бело тело скукожено,с разумом — худо,в галифе поналоженосраму с полпуда.

Русый волос ладоньюпригладивши гладкой,командир поперхнулсяи молвил с оглядкой:— Подведите к начальнику,добрые люди,я скажу, где зарытызамки от орудий…

И стояла над нимис душой захолонувшейРеволюция,матерью нашей скорбя,что таких прокормилас любовьюгаденышей,отрывая последний кусок от себя.

И ее утешая —родную, больную, —Шейнин злобой в один задыхается дых:— Трусы,сволочь,такого позора миную,честной смерти учитесьу нас, молодых.

Даже банде — и тойстало весело дядям,целой тысяче хриплыхгорластых дворов:— Что же?Этих воякв сарафаны нарядим,будут с бабой доитьновотельных коров…

— Так что нюхает нос-от,а воздух несвежий:комиссаров проноситболезнью медвежьей…— Разве это начальники?Гадово семя…

И прекрасное солнцецвело надо всеми.Над морями.Над пахотой,и надо рвами,над лесамисказанья шумели ветра,что бесславным — ползтидальше срока червями,а бессмертным —осталось прожить до утра.

В перекошенной хаткена столе беспорядки.Пиво пенное в кадке,огуречные грядкии пузатой редискихвосты и огрызки.

Выпьют водки.На закусь —бок ощипанный рыбий…Снова потчуют:— Накось,без дыхания выпей!

Так сидят под иконойштаби батько Зеленый.

Пьет штабная квартира,вся косая, хромая…Входят два конвоира,папахи ломая.

— Так что, батька, зацапавштук десяток за космы,привели на допрос мыпоганых кацапов…Атаман поднимается:— Очень приятно!

По лицу его ползают мокрые пятна.Поднимается дьяконободранным лешим:— Потолкуеми душеньку нашу потешим…

Комсомольцы идутстопудовой стеною,руки схвачены проволокойза спиною.

— Говорите, гадюки,последнее слово,все как естьговорить представляем самим…Здесь и поп и приход,и могила готова;похороним,поплачеми справим помин…

Но молчат комсомольцы,локоть об локоть стояи тяжелые черные губы жуя…Тишина.Только злое дыханье густоеи шуршащаярваных рубах чешуя.

И о чем они думают?Нет, не о мокройбезымянной могиле,что с разных сторонвся укрытаосеннею лиственной охройи окаркана горькою скорбью ворон.

Восемнадцатилетние парни —могли либиться, падая наземь,меняясь в лице?Коммунисты не думают о могилекак о все завершающемстрашном конце.

Может, их понесутс фонарем и лопатой,закидают землею,подошвой примнут, —славно дело законченов десять минут,но не с ними,а только с могилой горбатой.

Коммунисты живут,чтобы с боем,с баяномчернолесьем,болотами,балкой,бурьяномуводить революцию дальше своюна тачанках,на седлах, обшитых сафьяном,погибая во имя победы в бою.

— Онемели?Но только молчанье — не выход…Ну, которые слева —еврейские…вы хоть…Вы — идейные!Вас не равняем со всеми;Украину сосали,поганое семя.Все равно вас потопимс клеймом на сусалах:«Это христопродавец» —так будет занятней…Агитируйте тамводяных и русалок —преходящее ваше, собаки, занятье.

И выходит один —ни молений, ни крика…Только парню такомумогила тесна;говорит он,и страшно, когда не укрытаоголеннаячерной губоюдесна.

— Не развяжете рукперебитых,опухших,не скажу, как подмоганесется в дыму…Сколько войска и сабель,тачанок и пушек…И Зеленый хрипит:— Развяжите ему!

Парень встал, не теряяпрекрасного шика,рукавом утираяизломанный рот…Перед ним — Украинацветами расшита,золоченые дыни,тяжелое жито;он прощается с нею,выходит вперед.

— Перед смертьюответ окончательный вот наш:получи…И, огромною кошкой присев,бьет Зеленого диким ударом наотмашьи бросается к горлуи душит при всех.Заскорузлые пальцывсе туже и туже…Но уже на негоадъютантов гора, —арестованных в угол загналии тут жев кучу пулю за пулейчаса полтора.

У деревни Халупыобрывист, возвышен,камнем ломаным выложенберег до дна.Небо крашено сокомрастоптанных вишен,может, час, или два,или три до темна.

Машет облака сиваястарая гриванад водой, над горой,над прибрежным песком,и ведут комсомольцевк Днепру до обрыва,и идут комсомольцык обрыву гуськом.Подошли, умирая —слюнявой дыройдышит черная, злаявода под горой.Как не хочется смертьпринимать от бандита…

Вяжут по двое проволокой ребят.

Раз последний взглянуть и услышать:сердитомускулистыедлинные сучья скрипят.Эти руки достанут еще атамана,занося кулаков отлитые пуды,чтобы бросить туда же,в дыханье тумана,во гниющую жирную пропасть воды.Это вся Украинав печали великойприподнимется, встанети дубом и липой,чтобы мститьза свою молодежь,за породузолотую, свою,что погибли смелы,у деревни Халупы,покиданы в водус этой страшной,тяжелойи дикой скалы.

Тяжело умирать,а особенно смолоду,додышать бы,дожить быминуту одну,но вдогонку летятпули, шмякая о воду,добивая,навеки пуская ко дну.И глотает вода комсомольцев.И Киевсиротеет.В садах постареет седых.И какие нам песни придумать…Какиео погибели нашихдрузей молодых?

Чтобы каждому парню,до боли знакома,про победу бы пела,про смерть,про бои —от райкома бы легкая шладо райкома,и райкомы снимали бышапки свои.Чтобы видели все —как разгулья лесного,чернолесья тяжелого свищет беда,как расстрелянный Дымерец тонети снова,задыхаясь, Фастовскогосносит вода.Он спасется.Но сколько лежит по могиламмолодых!Не сочтешь, не узнаешь вовек.И скольких затянулорасплавленным иломнаших старых, неверныхс притоками рек.

А над ними — тумани гулянье сомовье,плачут липы горячеючистой росой,и на месте Трипольясело Комсомольемолодою и новойбушует красой.И опять Украинацветами расшита,молодое лелеетлюбимое жито.Парень — ласковый друг —обнимает товарку,золотую антоновкус песней трясут.И колхозы к свиномугустому приваркукараваи пшеничного хлеба несут.

Но гуляют, покрытые волчьею шкурой,за республику нашубои впереди.Молодой Тимофеевобернется Петлюрой,атаманом Зеленым,того и гляди.Он опять зашумел,загулял,заелозил —атаман…Украина,уйди от беды…И тогда комсомольцы,винтовки из козелвынимая,тяжелые сдвоят ряды.

Мы еще не забылипороха запах,мы еще разбираемсяв наших врагах,чтобы снова Трипольене встало на лапах,на звериных,лохматых,медвежьих ногах.

Вот и кончена песня,нет дороги обману —на Украине тесно,и конец атаману.

И от Киева сила,и от Харькова сила —погуляли красиво,атаману — могила.

По лесам да в туманеходит, прячется банда,ходят при атаманедва его адъютанта.

У Максима Подковыруки, ноги толковы,сабля звякает бойко,газыри костяные,сапоги из опойка,галифе шерстяные,на черкеске багровойсеребро — украшенье…Молодой,чернобровый;для девиц — утешенье.У Максима Удода,видно, та же порода.Водки злой на изюме(чтобы сладко и пьяно)в общей выпито сумме,может, пол-океана.Ходит черною тучейв коже мягкой, скрипучей.Улыбнется щербатыйулыбкой кривою,покачает чубатойсмоляной головою…

По нагану в кармане,шелк зеленого банта —ходят при атаманедва его адъютанта.

Атаман пьет неделю,плачет голосом сучьим —на спасенье надеюносит в сердце скрипучем.

Но от Харькова — сила,Травиенко с отрядом,что совсем некрасиво,полагаю, что рядомговорят хлеборобы:— Будя, отвоевали…Нет на гадов хворобы,да и будет едва ли.Атаман пьет вторую,говорит: «Я горюю»,черной щелкает плетью.

Неприятность какая, —переходит на третью,адъютантов скликая.

— Вот, Удод и Подкова,не найду я покоя.Что придумать такого,что бы было такое.

Вместе водку глушили,воевали раз двести,вместе, голуби, жили,умирать надо вместе.

Холод смерти почуя,заявляет Подкова:— Атаман…не хочу яумирать бестолково.

Трое нас настоящихкровь прольют, а не воду…Схватим денежный ящикна тачанку —и ходу.

Если золота много,у коней быстры ноги, —нам открыта дорога,все четыре дороги…Слышен голос второго,молодого Максима:— Все равно нам хреново:пуля,петля,осина…Я за то, что Подкова,лучше нету такого.

Тройка, вся вороная,гонит, пену роняя.Пристяжные — как крылья,кровью грудь налитая,свищет ярость кобылья,из ноздрей вылетая.

Коренник запыленный.Рвется тройка хрипящих, —убегает Зеленый,держит денежный ящик.

Где-то ходит в туманебезголовая банда…Только при атаманедва его адъютанта.

Тихо шепчет ПодковаМаксиму Удоду:— Что же в этом такого?Кокнем тихо — и ходу.Мы проделаем чистооперацию эту —на две равные частимы поделим монету.А в Париже закутим,дом из мрамора купим,дым идет из кармана,порешим атамана.

И догнала смешнаясмерть атамана —на затылке сплошнаяалая рана.Рухнул, землю царапая,темной дергая бровью.Куртка синяя, драповаягрязной крашена кровью.

Умер смертью поганою —вот погибель плохая!Пляшут мухи над раною,веселясь и порхая.

На губах его черныхсохнет белая пенка.И рабочих из Киевав бой повел Травиенко[112].

Вот и кончена песня, —нет дороги обману, —и тепло,и не тесно,и конец атаману.

1933–1934