Виктор Гофман - Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания Страница 44

К чаю был сыр, яйца, холодный ростбиф и ветчина. Все сервировано прекрасно. По стенам столовой висели какие-то эстампы,

– Это что у тебя такое? — спросил я.

– Так, пустяки. Снимки случайные. А вот это с плакатной выставки: вместо обоев ничего себе. – Павел подошел к стене. – Это Стенлен. А там Жоссо и Шере. Но у меня есть хорошие альбомы; если интересуешься, потом покажу.

Павел оставался все тем же любителем искусства и литературы, как и прежде. В гостиной на столе я успел заметить у него последний модный альманах и французский томик Поля Адана. Но и в этой области плохо ладился разговор. Постепенно это становилось ясно обоим, придавая всей беседе оттенок тягостной принужденности. Под конец опять заговорили о товарищах.

– Герценберг? Он со мною. Тоже присяжный. Недурно зарабатывает, имеет дела. Растолстел невероятно. Юрисконсультом при Лепехинской мануфактуре.

– С кем же еще ты встречался? Золотов, не знаешь, где?

– Нет, не знаю. Даниэль застрелился, ты слышал?

– Да. Не знаешь, из за чего? — Трудно сказать. Кажется, он болен был… Затем, подумав. Павел тихо и многозначительно добавил: — Сифилис.

Замолчали. Я смотрел на портрет Софии Михайловны, висевший на стене. Переведя затем взор на Павла, я заметил, что у них схожие подбородки.

Теперь мне уже казалось несомненным, что это она так изменила его. Кто знает, насколько приспособляет нас к себе женщина, отдаваясь нам! Но ведь и я женат, и я, следовательно. Во власти чужой жизни, чужого тела и души. Ведь вот воскликнул же Павел при встрече, что я сильно изменился. Я стал думать о своей жене; старался ясно себе представить се возле себя. Прежде, невестой, она была чуть похожа на Мэри.

– Ах, вот что я могу тебе рассказать, – вдруг словно обрадовался Павел. — Алексеев-то, помнишь Алексеева? Представь себе, как я его встретил…

Павел был талантливый адвокат и умелый рассказчик. В юности же писал даже стихи. Может быть, поэтому он ничего не мог поведать просто и непосредственно, всему любя придать искусственные формы. Так же поступил он и теперь.

– Иду я однажды из Окружного Суда. Часа четыре. Падает снег, знаешь, мокрый такой, липкий, тяжелый. Словно отягощен он воспоминаниями. Действительно, этот снег всегда напоминает мне прошлое. Так же падал он, когда мы были с тобою влюблены в Мэри (Павел с улыбкою посмотрел на жену). Так же облеплял меня, когда бегал я в библиотеку, работая над кандидатским сочинением. И еще многое другое неожиданно вспоминается тогда.

Мне вступление это показалось излишним и как-то неприятно-сочиненным. Но я слушал, не перебивая.

– Вдруг, на углу Манежного переулка, вижу, какой-то высокий господин в форменной фуражке и весьма потертом пальто странно стоит посреди тротуара и обращается ко всем прохожим, немного даже провожая их. Нет, не провожает, но лишь склонится к подошедшему и затем обратно, — откачивается к стене. Я скоро понял, что он попрошайничает. Когда я приблизился, он наклонился и ко мне. «Будьте добры, обратите внимание, — услышал я. — Потерял службу из-за убеждений. — Не поможете ли?.. Уволен за забастовку».

Я с удивлением взглянул наверх (продолжал Павел), ибо проситель был очень высок. Лицо его показалось мне знакомым. Конечно, я видел эти толстые губы и выпуклый неумный лоб. «Алексеев», — припомнил я почти мгновенно.

Он не узнавал меня. Я сделал вид, что не заметил, чем он занимается, и протянул ему по-товарищески руку (Павел, действительно, протянул вперед руку). «Ах, я сразу и не узнал тебя», — говорю. «Да и ты, кажется, меня тоже. Безпутин я, помнишь по гимназии».

Павел на минуту остановился.

– Он, знаешь это, смутился немного, но находчивостью моею воспользоваться не сумел. Опять повторил просьбу и политиче­ские убеждения снова припомнил.

Я тогда был еще в университете. Сам, значит, не богат. Ну, отвернулся, дал ему какой-то пустячок (Павел, действительно отвернулся и затем поспешно протянул руку). Вот какой ужас. А ведь когда-то вместе сидели на гимназической скамье.

Мне все время не нравился голос Павла. В его резкости было что-то веселое. Почему-то ужасно хотелось спросить, сколько дал он своему бывшему товарищу. Не двугривенный ли?

— Потом я его еще раз видел на улице. Опять просил. Но на этот раз он узнал меня и поспешно отвернулся. Я, конечно, прошел мимо.

На меня рассказ этот произвел самое тягостное впечатление. Даже захотелось поскорее уйти от Безпутиных. Они меня не очень задерживали, хотя и звали опять. Софья Михайловна еще раз обещала показать свои этюды. Павел повторял, что был очень рад со мною встретиться.

Когда я вышел на улицу, падал тяжелый, мокрый снег. Словно неудержимо облуплялось небо. Рыхлые хлопья, казалось, отягощены воспоминаниями. Я шел, не оглядываясь, намеренно поспешно. Зачем бередить прошлое? Все равно — я не прежний. Изменился Павел, изменились товарищи, изменился и я. Узнала бы меня Мэри на улице? А улица так знакома. Здесь ходил я когда то, — часто, каждый день. Здесь я жил, думал и волновался. Казалось, сейчас встретится все прошлое: белокурая Мэри, застрелившийся Даниэль, продавшийся Шаповленко. Кто это высокий стоит там на углу? Не Алексеев ли просит подаяния у бывших товарищей? Что за неприятный, толстый господин идет мне навстречу? Не Герценберг ли, товарищ Павла, адвокат, как и он?..

Странно захватывала тревога. Все более ускорял я шаги. Не надо оглядываться, не надо думать.

Придя домой, в свой посуточно занимаемый, неприветливый номер, я поспешил со свечею к зеркалу. С некоторой робостью взглянул на свое лицо. Не изменилось ли оно еще больше? Что осталось в нем прежнего, и что неизменно во мне. Неожиданно я вдруг потрогал свои лоб, щеки, подбородок. Если все меняется, что — есть?

За тонкою номерною стенкой женской звонкий голос пел все одно и то же: «То, что было, не вернется, о былом зачем грустить»… И опять сначала. Потом звонкоголосая соседка кашляла, затем чему-то смеялась, хотя и была, по-видимому, одна. Смех ее был неприятный и тоже походил на кашель. За окном все еще падал снег.

СМЯТЕНИЕ

– Это нечто очень странное, что я теперь переживаю, — сказал Владимир Степанович, давнишний мой приятель, беря на ходу стул и подсаживаясь ко мне. Мы были с ним так близко знакомы и так несомненно дружны, что могли говорить друг с другом каждый о себе, приучились уже к известной откровенности. Может быть, поэтому мы и любили друг друга, время от времени чувствуя необходимость видеться. По крайней мере мне нередко хотелось пойти к Владимиру, чтобы рассказать ему что-нибудь о себе, потолковать и подумать вместе над собственною жизнью. По-видимому, то же бывало и с ним.