Валерий Михайлов - Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей Страница 44

Не о спасен ии , не перед битв ою ,

Не с благодарность ю иль пок ая н ие м;

Не за св ою мо лю душу пустынн ую ,

За душу странника, в свете безродного,

Но я хочу вручить деву невинн ую

Тепл ой заступнице мира холодного.

Окружи счаст ие м душу дост ой ную,

Д ай ей сопутников, полных вниман ия ,

Молодость светл ую , старость пок ой н ую ,

Сердцу нез ло бному мир упован ия .

Срок ли приб ли зится часу прощальному

В утро ли шумное, в ночь ли безг ла сн ую ,

Ты воспр ия ть пош ли к ло жу печальному

Лу чшего анге ла душу прекрасн ую .

Необыкновенная, неподражаемая, невоспроизводимая мягкость , нежность этих слов, полнота любви, изливающаяся из них, обусловлена изумительным соответствием смысла с подбором звуков – обилием йотованных гласных и самых музыкальных сочетаний: л + гласный. То, что, например, у Батюшкова – только внешне красиво, подчас несколько вяло, слащаво, монотонно, здесь в буквальном смысле слова очаровательно , потому что гармонирует со смыслом и с настроением. Это – небесная гармония. Не менее изумителен ритм целого – движение, почти безостановочное, с необыкновенно легкими, разнообразящими его замираниями в первых стопах (не о спа / с е нии); и начинает казаться, словно действительно слышишь молитвенные воздыхания ангелов и трепет их крыл. Так подделать , так сочинить – невозможно.

И все же – это только иллюзии. Небожители не поют и не играют. Ритм и музыка – порождение нашего несовершенства и неполноты наших экстазов. Абсолютная гармония – это абсолютная тишина. Лермонтов приблизился в «Молитве» к пределу совершенства и гармонии, о котором в состоянии только грезить человек; если бы он перешагнул его, поэзия бы исчезла. Его «Молитва» – молитва страдающего человеческого сердца. И не случайно здесь уже, в этой самой молитве, он разбивает тот ритм, который, будь он выдержан с полной строгостью, дал бы уже, благодаря своей отвлеченной закономерности, впечатление прекращения всякого движения. «Окруж и / сч а стием / душу д о с/т о йную», – здесь уже нарушение правильности тонического стиха и переход к свободе стиха силлабического.

Так Лермонтов, великий поэт, потому что «плохой» мистик, доведя поэзию до пределов возможного в передаче потустороннего, отвлеченного, надземного, доведя ритм, движение во времени до предела совершенства в передаче вневременного, вечного, тем самым предопределил дальнейшую эволюцию русской поэзии – до ее возврата к исходной точке, от которой возможно идти далее лишь в двух направлениях: либо в сторону полного разложения поэзии, ее вытеснения прозою, либо в сторону открытия нового цикла, т. е. возврата к ямбу».

Под впечатлением этой же чудесной «Молитвы» Мережковский сказал, что «если суд «мира холодного», суд Вл. Соловьева над Лермонтовым исполнится, если отвергнет его Сын, то не отвергнет Мать».

Розанов, посвятивший поэту несколько великолепных статей, в последней из них, самой восторженной, где он особенно остро тоскует о его ранней смерти, писал:

«…за Пушкиным… Лермонтов поднимается неизмеримо более сильною птицею. Что «Спор», «Три пальмы», «Ветка Палестины», «Я, Матерь Божия…», «В минуту жизни трудную», – да и почти весь, весь этот «вещий томик», – словно золотое наше Евангельице, – Евангельице русской литературы, где выписаны лишь первые строки: «Родился… и был отроком… подходил к чреде служения…» Все это гораздо неизмеримо могущественнее и прекраснее, чем «начало Пушкина», – и это даже впечатлительнее и значащее, нежели сказанное Пушкиным и в зрелых годах . «1 января» и «Дума» поэта выше Пушкина. «Выхожу один я на дорогу» и «Когда волнуется желтеющая нива» – опять же это красота и глубина, заливающая Пушкина.

Пушкин был обыкновенен, достигнув последних граней, последней широты в этом обыкновенном, «нашем».

Лермонтов был совершенно необыкновенен; он был вполне «не наш», «не мы». Вот в чем разница. И Пушкин был всеобъемлющ, но стар – «прежний», как «прежняя русская литература», от Державина и через Жуковского и Грибоедова – до него. Лермонтов был совершенно нов, неожидан, «не предсказан».

Одно «я», «одинокое я»…»

И «Молитва», и «Когда волнуется желтеющая нива…» – не раз были положены на музыку: Варламовым, Булаховым, Балакиревым, Римским-Корсаковым и другими композиторами. И в наше время эти стихи притягивают музыку: не могут не поразить и не восхитить совсем недавние – распевы ли, песни ли, романсы ли – Евгении Смольяниновой, которые она сама и исполняет. Небесной чистоты голос, небесной красоты мелодии, небесной благоуханности излучение от стихов и музыки. И поет она, как райская птичка (так певицу давно уже называют), – по обычаю чуть наклонив голову набок и словно бы вглядываясь ввысь, откуда льются на нее и воплощаются в ее голосе божественные звуки…

Как же явственно отмечен Лермонтов за рыцарство свое Матерью Божией!..

Разве же не Она послала ему на земле таких женщин, как Елизавета Шашина и Евгения Смольянинова.

В его небесных стихах: «Выхожу один я на дорогу…», «Молитва», «Когда волнуется желтеющая нива…» обе они, певицы и композиторы, услышали и напели поистине небесные мелодии…

На Кавказе и после. Вступление в литературу

1

Цари, надо отдать им должное, заботливо пасли свое беспокойное стадо, и уж тем более поэтов. Зашаркает иной великосветские паркеты, замусолит сукно на ломберных столах, занесется в своих порывах на двуглавого орла – живо его на свежий воздух. В деревенскую глушь, как Пушкина, или на Кавказ, как Лермонтова. Что ни говори, а русской литературе все это шло только на пользу: не там ли наши поэты и написали свое самое лучшее!..

Мало того что ссылка на Кавказ после «Смерти поэта» только прибавила Лермонтову славы и внимания к его имени, она была ему еще и как живительный озон грозы вслед за петербургским удушьем.

Евдокия Ростопчина все правильно поняла:

«Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась в значительной степени в его пользу: оторванный от пустоты петербургской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный наконец сосредоточиться на самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся. До того времени все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто только ощупывания, но тут он стал работать по вдохновению…»