Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - Сергей Владимирович Волков Страница 45

– Господа, – громко сказал поручик, – я еду сейчас в комендатуру, с вами, сударыня, если разрешите, – он поклонился в сторону дамы, – и даю вам честное слово офицера, что вы здесь не останетесь.

Нас ввели в тюремные ворота.

Сидели в большой и пустой холодной камере. Дверь не заперта. Похоже, что тюремные власти ждут решения коменданта, и решение это должно быть быстрым.

– Ну, что он придумал, наш ротмистр? Еще разозлит румын, и они нас выгонят на лед…

– Разве здесь плохо? Посидели бы, пока не узнал бы про нас королевич Александр и не потребовал бы нас к себе в Сербию.

Прошел час, может быть, два. Звон шпор по каменным плитам. Счастливое лицо польского офицера.

– Кадеты, вам отводят помещение в городской школе. Через час вы туда перейдете. Я с вами останусь здесь до самого конца.

Обступаем его тесной группой. Видно, что ему очень хочется нам помочь и дальше.

– Я напишу сегодня в Варшаву, в министерство. Вас, наверное, примут в кадетский корпус в Модлине, в Новогеоргиевске, – переводит он на старый, русский лад.

Милый славный уланский поручик, и ротмистр, и консул Речи Посполитой. Никому мы в Варшаве не нужны, как не нужны в Румынии. Может быть, по старой дружбе примет нас сербский королевич? Все же ты останешься первым и единственным, который отнесся к нам с ласковой дружбой старшего товарища к младшему, приободрил, успокоил, защитил, как мог. И даже пригласил в Варшаву, не спросив себя, будет ли уж так доволен твой вождь, «дед» Пилсудский, получить полсотни молодых «москалей»?

Действительно, прошло не больше часа, как за нами является наш старый знакомый, жандармский унтер-офицер. С ним хороший взвод жандармов с примкнутыми штыками. Он, видимо, ждет, чтобы совсем стемнело, так как выходим мы не сразу.

Прощаемся с польским консулом. Его мы больше не увидим.

Холодная луна просвечивает через туман. Морозная сырость пронизывает насквозь. Совсем как эти дни. Только не чувствуется тяжесть винтовки за плечом.

– Айда, русски…

Но это не выгоняют, наверное, не выгоняют. Все-таки липкая жуть снова поднимается в груди – а что, если все же?

Но нет. Мы идем по спящему городу, по булыжной городской мостовой, и вдобавок мы идем в противоположную от Днестровского лимана сторону. Идем не долго, но с трудом. Растертые ноги кровоточат, усталые мускулы едва повинуются, каждый шаг молотом отдается в мозгу.

Одноэтажное здание со двором, в раскрытые ворота которого нас вводят. Крыльцо, передняя с двойной дверью. Из открытой двери вырывается в темноту передней яркий свет и дышит настоящим теплом.

А внутри, у самовара, около которого суетятся нарядно одетые, совсем как до семнадцатого года, дамы, горы бутербродов.

Итак, с вечера 6 февраля мы живем в помещении бывшей приходской школы. Для кадет отведены две комнаты с нарами. Наши офицеры занимают третью, столовая – пятую, шестую и седьмую – румынский караул, целое отделение жандармской пехоты, а центральный зал без окон, с дверьми во все комнаты – в общем распоряжении. Там нам делают перекличку, когда это вздумается караульному унтер-офицеру.

Мы получаем румынский солдатский паек, но на самом деле его съедают румынские жандармы, так как с первого дня нас кормит, и как кормит, аккерманский дамский комитет, почти исключительно еврейский. Русскую культуру и вообще Россию в оккупированной румынами Бессарабии представляют и, пока с успехом, защищают евреи. Офицеров больше нет, чиновников румыны выгнали, помещики сидят по своим имениям, городским мещанам, вдобавок наполовину молдаванам, бороться с румынским произволом не под силу, и с момента ухода Дроздовского на Дон единственной защитницей языка Пушкина в Бессарабии оказалась еврейская буржуазия.

Вот почему сидят элегантные дамы в нашей столовой и нас закармливают давно забытыми по ту сторону Днестра деликатесами. У нас появилось хорошее белье, и мы не вертели крученок из махорочных окурков. Разговаривать с нами не разрешают. В столовой всегда унтер-офицер или капрал, но мы знаем, что в городе говорят «наши кадеты», «для наших кадет». От комитета же и доктор, старый, благообразный еврей. Нами он доволен. Вздыхает: что значит молодость.

На второй или третий день ведут в баню. Насекомых у большинства из нас не было. Не успели набраться. Помню, я не смог найти. Проклятые ботинки, переделанные еще в прошлом году в Белгороде из английских танков на модные штиблеты, совершенно исковеркали за поход мои ноги, и я не смог их надеть, когда нас повели в баню.

Зажили в тепле, в довольстве, во вдруг нахлынувшей на нас безмерной апатии. Днями лежали на нарах без мыслей, без желаний, почти без движений, в каком-то летаргическом сне, который прерывался чаем, обедом и ужином.

Румыны из караульного помещения нас почти не тревожили. Поедая наш румынский паек, они были слишком довольны такими удобными арестантами.

Правда, в уборную, которая находилась во дворе, водили под конвоем, и сопровождающий солдат держал винтовку на изготовку.

Никаких новостей мы не имели. Что творилось в такой близкой и уже такой далекой России? Что сталось с корпусом? С группой Самоцвета? Нам не давали даже русских книг.

Понемногу мы отходили от десятидневного кошмара. Нашлась гитара. Ее хозяин, Лялька Скалковский[145], пронес ее из Одессы на спине, никогда с ней не расставаясь и даже не повредив. Начали петь хоровые песни длинными, еще зимними вечерами. У дверей нашей комнаты собирались свободные от караулов жандармы. Слушали почтительно и с удовольствием. Потом пошли анекдоты, королем которых был единогласно признан моряк Расташинский, и свои собственные, еще не сложные, истории.

Начали вспоминать поход и Кандельский бой, волновались жуткой судьбой младших рот, надеялись на спасение Самоцвета в Одесском порту.

Появились больные. Первым заболел тифом Сергей Тарасенко[146], брат нашего фельдфебеля. Дня три он лежал на общих нарах, до визита нашего доктора. Комитет немедленно предложил взять его в частную больницу, но румыны отправили его в городскую, и уже зависящую от румынской администрации. Через несколько дней с сильнейшей температурой Тарасенко оттуда сбежал и кое-как добрался до школы. Так и отлежался на нарах до полного выздоровления.

Прошел февраль. Как-то сразу наступила весна. По ночам было слышно, как с треском лопался лед на лимане. Больше не погонят. Грохот ломающихся льдин был для нас символическим. Пели, скучали, рассказывали друг другу свою