Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха Страница 45

Смягчившись, она серьёзно посмотрела на меня и примирённо сказала:

— Раз ты так считаешь… Ну, смотри, я тебе верю. Я всегда верила в тебя. Но сколько же нам ждать?..

И как раз вскоре обстоятельства ещё усилили мою веру в возможный литературный успех: советский дипломат Аркадий Шевченко, заместитель Генерального секретаря ООН, объявил себя перебежчиком. Вся американская медия — TV, газеты, радио были полны сообщений о нём и о его уехавшей жене. Но не это было интересно для меня, а новое сенсационное сообщение: через неделю после его решения одна нью-йоркская профессиональная проститутка была специально приставлена к алкоголику Шевченко агентами ФБР и провела с ним несколько ночей; теперь она заявила, что пишет об этом книгу. И для неё была организована пресс-конференция в зале одного из лучших отелей, показанная всеми каналами TV. Я смотрел и глазам своим не верил: героиня сенсации появилась в сопровождении своего литературного агента, юриста и издателя и выступала как новая литературная звезда, а не как представительница древнейшей профессии. Вряд ли какой-либо автор — лауреат Нобелевской премии был заранее так уверен в успехе своего произведения и имел лучшую рекламу. Что же такое сенсационное она собиралась написать, может, он раскрыл ей государственные тайны России? Нет, на вопросы журналистов она сбивчиво отвечала, что он ничего ей не рассказывал, но много пил и поэтому не в состоянии был заниматься с ней любовью — этого она не стеснялась. Ну и сенсация!

Я был абсолютно поражён. То, что проститутка с помощью профессионала журналиста, представителя второй древнейшей профессии, сможет написать что-нибудь — это я допускал. То, что из этого сделали сенсацию, было для меня новым, типично американским подходом; но и это я мог с натяжкой понять — хотят представить говно конфеткой. Но самое главное: её «литературный взлёт» подтверждал мне, что в Америке имеется повышенный интересе к любому материалу о России. Если уж такую книгу будут печатать, значит — чуть ли не любая история о России годится в книгу. И это подхлёстывало мою решимость писать свою книгу.

И я опять говорил Ирине:

— Смотри, на примере этой идиотской истории, да ещё и с неприличным душком, видно, какой действительно настоящий интерес может вызвать моя серьёзная книга, мои ценные материалы о русской медицине. Ну, кому нужна книга этой проститутки, кто её станет читать? Это же позор, это же стыдно! А мою серьёзную книгу будут читать врачи, студенты, интеллигентные люди — миллионы читателей. Только вот — что такое литературный агент?

Ирина тоже не знала. В Союзе не было такой профессии. Где мне найти литературного агента? На время мне даже удалось увлечь моей идеей скептическую Ирину. Но рассуждения о ценности моей книги в сравнении с историей проститутки были примером наивности неинформированного в американской жизни новичка. Оба мы тогда не понимали, что такое в Америке сенсация. А заодно мы ошибались в оценке стыда и позора, оценивая их по нашим прежним критериям. Сенсация — это в Америке приманка на деньги. А стыд и позор — это привлекающая внимание известность. Уже потом мы узнали поговорку: shame is fame — позор это известность. А известность тоже приносит деньги. Пока мы этого ещё не знали.

Но, насмотревшись разных новостей, я начинал подозревать, что американские журналы — это ни больше ни меньше, как те же самые Бобчинский и Добчинский из гоголевского «Ревизора» («Чрезвычайное происшествие! Неожиданное известие! кто первый сказал Э!»). И медии тоже важнее всего поднять волну, первой крикнуть новость — заработать на этом. С годами и опытом я убеждался в этом всё больше и больше. Но ещё не тогда.

А тогда… однажды вечером я возвращался домой с языковых курсов по Западной авеню Центрального парка. Мимо проезжали машины, проходили люди, бился пульс жизни города, к которому я уже привыкал. Из-за жары и усталости я шёл не быстро, и мысли мои скользили тоже не спеша. Я повторял про себя какие-то услышанные не курсах слова и упражнения, а между ними возникали другие думы. И вдруг, совершенно неожиданно, я осознал, что думал — на английском. Это было впервые: простые мысли, может быть три-четыре слова, но я думал их на английском! Я чуть не подпрыгнул от этого открытия. Значит, что-то всё-таки менялось во мне. Мне так хотелось, чтобы это произошло поскорей, и вот — началось. Я ускорил шаги и радостно ворвался в кондиционированную прохладу нашей квартиры. Ирина посмотрела на меня с удивлением и тревогой — она постоянно чего-то боялась.

— Что-нибудь случилось?

— Да, случилось: я сейчас впервые думал на английском. Как-то само собой получилось. Просто даже не верится.

— Ну, слава Богу, — Ирина вздохнула с облегчением — Наверное, в честь этого тебе письмо.

— От кого?

— От какого-то американца из Вашингтона.

У меня там не было знакомых, я с удивлением открыл конверт. Письмо было написано по-русски, но с множеством ошибок — ясно, что автор ещё не твёрдо знал язык. Он писал, что читает в русской газете мои статьи и рассказы, и они ему очень нравятся. Он предлагал перевести их на английский бесплатно и предложить в какой-нибудь журнал. Если их напечатают, в чём он не сомневался, то мы поделим гонорар пополам.

— Ага! — я передал письмо Ирине. — Вот видишь, это как раз начало того, что я ожидал. Надеюсь, его английский лучше его русского, иначе кто же поймёт, что я хочу сказать? Во всяком случае, одно прекрасно: он не просит деньги вперёд.

И я тут же написал ему, что согласен на его предложение.

Тем временем я стал получать все больше писем. Редакторы журналов, в которые я разослал предложения рассказов, в витиеватых выражениях отвечали вежливыми отказами. А на адрес русской газеты мне писали читатели. Некоторым из них мои статьи нравились, особенно старым иммигрантам, уехавшим из России лет 50–60 назад. Они благодарили за то, что, наконец, узнали правду о состоянии медицины в России. Но некоторые недавние беженцы писали раздражённые замечания, особенно коллеги-врачи: им не нравилась моя критика советской медицины. Одна женщина-доктор писала: «Да, мы работали в плохих условиях; да, у нас не было достаточно лекарств; да, нам не хватало инструментов; да, нам порой нечем было лечить наших больных! — но всё-таки мы лечили лучше, чем лечат в Америке. Чего вы добиваетесь тем, что критикуете русскую медицину? Только того, чтобы к нам, русским докторам, относились здесь плохо. И так уж мы поставлены в такие условия, что нам надо сдавать экзамен после тридцати лет беспорочной работы. А без этого невозможно устроиться здесь на работу. А сдать тот экзамен практически невозможно…»