Макс Гофман - Война упущенных возможностей Страница 45

Генерал Ганчев, второй болгарский представитель, оказался уступчивее и более способным понять логику дипломатов. Он подробно телеграфировал царю Фердинанду и добился того, что Попову дан был приказ подписать ответ. Мессими-Бей также колебался относительно подписания, однако уступил скорее болгар под давлением увещаний Чернина и Кюльмана. Ответ был передан русским 24 декабря. Перед этим мне удалось изменить или вычеркнуть некоторые чересчур унизительные по форме обороты речи.

Русские торжествовали и, весьма довольные, телеграфировали в Петербург. После согласия обеих сторон пришлось выжидать еще десять дней, в течение которых Антанта должна была сообщить, примет ли она участие в переговорах.

Статс-секретарь Кюльман и граф Чернин предложили русским не проводить эти десять дней в бездеятельности, но тотчас же образовать несколько комиссий, которые проработали бы некоторые разделы мирного договора. Русские были с этим согласны. Сам Иоффе с некоторыми из своих товарищей предполагал употребить это время на то, чтобы еще раз съездить в Петербург. Он указал при этом, что оттуда с ним, вероятно, приедет комиссар по иностранным делам Троцкий.

Из случайных разговоров, которые мне приходилось вести, у меня все больше и больше получалось впечатление, что русские неверно поняли предложение наших дипломатов. Они держались того мнения, что мир без аннексий отдаст им польские, литовские и курляндские губернии. Мое впечатление подтвердилось разговором, который майор Бринкман имел с русским подполковником Фокке. Фокке высказал предположение – и это вполне определенно выражало ожидания русских, – что тотчас же после подписания мирного договора германские войска отойдут за старую границу 1914 года.

Я сказал статс-секретарю, что считаю невозможным допустить, чтобы русские ехали в Петербург с подобной уверенностью. Если они в Петербурге не только перед правительством, но и перед широкими народными массами будут утверждать, что заключаемый мир обеспечивает им границы 1914 года, а потом окажется, что утверждение это неверно, что ноту центральных держав надо понимать иначе, что, иными словами, они обмануты, то это может вызвать ужасное возмущение. Я находил, что теперь своевременно разъяснить русским этот пункт, и готов был это сделать сам.

Статс-секретарь, так же как и граф Чернин, признал правильность моих выводов и согласился с моим предложением.

В полдень, за завтраком, я сказал сидящему рядом со мной Иоффе, что у меня создалось впечатление, будто русская делегация понимает мир без аннексий иначе, чем представители центральных держав. Последние стоят на той точке зрения, что если части прежнего русского государства добровольно и по решению законных учреждений выскажутся за выделение из состава русского государства и за присоединение к Германской империи или к какому-либо иному государству, то это не является насильственной аннексией. Основания для этого взгляда высказали ведь сами русские правители в их декларациях о праве самоопределения народов в отдельных государствах. Этот случай как раз подходит к Польше, Литве и Курляндии. Представители трех народов заявили о выходе своем из состава русского государства. Поэтому центральные державы не считают аннексией определение дальнейшей судьбы этих трех государств путем непосредственного сношения с их представителями, без участия русских властей.

Иоффе был совершенно ошеломлен. После завтрака Иоффе, Каменев и Покровский, с одной стороны, статс-секретарь, граф Чернин и я – с другой устроили длинное совещание, на котором русские дали полную волю своему изумлению и негодованию. Со слезами ярости Покровский объявил, что нельзя же говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не восемнадцать губерний. В конце концов русские стали угрожать отъездом и перерывом переговоров.

Граф Чернин был вне себя. Он получил предписание от своего императора ни в коем случае не допускать прекращения переговоров в Бресте и в крайнем случае, если германские требования будут мешать ходу переговоров, даже заключить с русскими сепаратный мир. Он потерял всякое самообладание и очень возбужденно говорил на тему о сепаратном мире не только со статс-секретарем, но даже прислал и ко мне, в мой рабочий кабинет, своего военного советника Чичерича с такой же угрозой, по-видимому, для того, чтобы произвести давление на германское Верховное командование.

Я не мог понять волнение графа. По моему мнению, и речи не могло быть о прекращении переговоров со стороны русских. Русские массы страстно желали мира, войско было деморализовано – оно состояло только из недисциплинированных вооруженных скопищ; единственная возможность для большевиков удержаться у власти состояла в том, чтобы заключить мир. Они принуждены будут принять условия центральных держав, как бы они ни были тяжелы. Поэтому я очень спокойно ответил Чичеричу на его угрозу заключения сепаратного мира, что я эту идею нахожу блестящей, так как благодаря ей у меня освободится двадцать пять дивизий, которые до сего времени были заняты на австрийском фронте для поддержки австро-венгерских войск. При сепаратном мире правый фланг немецких войск был бы автоматически прикрыт нейтральной Австро-Венгрией, так что благодаря такой мере военное положение германских войск Восточного фронта чрезвычайно улучшилось бы.

Статс-секретарь Кюльман отнесся также очень спокойно к угрозам заключения сепаратного мира со стороны Чернина. Он сказал мне, что он истребовал для себя письменное изложение точки зрения австро-венгерского правительства, и мне показалось, что ему не неприятно получить таким образом известный противовес против некоторых чересчур далеко заходящих требований Верховного командования. Объяснения в повышенном тоне и оживленный обмен телеграммами в эти дни не привели ни к каким результатам, поэтому оставалось только спокойно ждать, вернется ли русская делегация из Петербурга или, как этого больше всех боялся граф Чернин, нет.

Во время перерыва переговоров граф Чернин поехал в Вену, а Кюльман – в Берлин. По его желанию и я присоединился к нему.

Когда я явился к генералу Людендорфу, он встретил меня гневным вопросом: «Как вы могли допустить, чтобы появилась такая нота?»

Я ответил, что я предполагал – и не мог не предполагать, – что по вопросу об основных линиях переговоров состоялось соглашение между Верховным командованием, рейхсканцлером и Кюльманом на совещании в Крейцнахе, имевшем место непосредственно перед началом переговоров. Генерал Людендорф отрицал это, но согласился со мной, что я имел основание так думать.