Владимир Качан - Арт-пасьянс Страница 45

Следующая театральная история произошла в Московском ТЮЗе во время спектакля «Грозовой год». Имелся в виду 18-й год и готовящееся восстание левых эсеров. Буквально завтра должно состояться покушение на Ленина на заводе Михельсона. И вообще советская власть – в смертельной опасности. Сцена разделена на две части. Это режиссерское решение, такая незатейливая география (она же – сценография) подчеркивает идеологическую пропасть между эсерами на левой стороне сцены и большевиками – на правой. Им не о чем больше разговаривать, они – враги.

Тем более странно то, что произойдет буквально через несколько минут. В стане эсеров идет заседание перед завтрашним решающим днем. На переднем плане сидит Фанни Каплан; ее настраивает, гипнотизирует, можно сказать даже – зомбирует левый эсер Котович. «Наступает твой день. Фанни-и-и!..» – низким, густым и вместе с тем напевным голосом (ну точно как удав Каа из фильма про Маугли), нависая над актрисой, вещает он. И тут… позади сцены раздается какой-то невнятный шум и слышится тихий мат. Все дело в том, что в тот день на роль Дзержинского вместо основного исполнителя, застрявшего с авиарейсом в Новосибирске, был введен другой артист. По роли слов у Дзержинского было мало, но выходов – много. И почему введенному артисту пришло в голову, что именно сейчас его выход, – об этом не ведает никто, да и сам он вряд ли мог объяснить свой внезапный импульс, толкнувший его из темной глубины сцены, оттуда, где черным задрапирована задняя стена, – туда, вперед, прямо в логово левых эсеров. Он гордо вышел на световое пятно в длиннополой шинели и резко повернул свою узкую бородку к группе злоумышленников. И только тут пришел в ужас, осознав, куда попал. Но надо было оставаться Железным Феликсом, несмотря на отчаянное положение. Он и старался, а лицо его при этом выражало «попурри» из двух несовместимых чувств – паники и грозной значимости председателя ВЧК. Словом, все тот же беркут, но обделавшийся.

Над сценой нависла тяжелая тишина и предчувствие катастрофы. Никто даже не засмеялся: ни один из эсеров, ни тем более Железный Феликс. Как теперь продолжать уже обреченный сюжет?! Завтрашнее покушение на Ильича теряет всякий смысл. Какое, на хрен, покушение, какой заговор, когда сам Феликс Эдмундович уже здесь! И что делать? Секунд пятнадцать длится эта пауза, во время которой каждый старается найти хоть какой-нибудь выход. А его нет! Вся интрига пьесы провалена… И тут нашему Дзержинскому приходит в голову, как ему кажется, спасительная мысль. Он на наших глаза вновь обретает уверенность, выпрямляется… и делает нечто уж совершенно невообразимое. Поднимает руку и, как нашкодившим школьникам, яростно грозит эсерам указательным чекистским пальцем. И при этом восклицает: «У-у-у!» Мол, смотрите у меня, шалуны, ведите себя хорошо! И уходит.

Только тут эсеры стали расползаться по сцене с отклеившимися от смеха усами и бородами. Поползли за кулисы, ибо что они могли изобразить, как оправдать этот шокирующий визит, который свел на нет все их контрреволюционные усилия?! Расползлись, как отравленные тараканы. Кулисы сотрясались от хохота. Занавес закрылся. Все получили по выговору.

В МТЮЗе был очень активный комсорг. Ему (назовем его, допустим, Вадимом) недостаточно было оставаться, например, просто лояльным по отношению к партии и правительству, ему надо было быть в восторге от нашей партии и ее генеральной линии. Так же Вадим оказывался первым в любом начинании дирекции. Ко всему прочему театр существовал тогда временно без главного режиссера, и все дела, вплоть до новых постановок и распределения ролей, решал директор. Единолично. А ведь комсорг был еще и артистом и при покровительстве директора мог бы получить пару главных ролей, а вместе с ними и звание, и тогда вообще – жизнь удалась.

И тут представился случай проявить по отношению к директору не только все ту же лояльность, но еще и бескрайнюю преданность, а если получится, то и любовь. У директора умер отец. И директор попросил Вадима помочь ему во всех соответствующих ритуальных мероприятиях. Вадик, как всегда горячо, а сейчас – особенно, взялся за дело. Цветы, венки, кладбище, погребальную команду, музыку – все организовал. Не забыл организовать и пусть скромную, но все же достойную похоронную процессию из артистов театра. Друзей и родственников у отца директора было совсем мало, и скорбеть Вадик обязал всех артистов, которых накануне отловил в коридорах театра. Надо ли говорить, что никто из нас с усопшим не только не был знаком, но даже никогда и в глаза не видел. И Вадик в том числе. Это, однако, не помешало ему, стоя у могилы рядом с директором, горько зарыдать, когда начали бросать землю. На что директор, у которого уж чего-чего, а юмора всегда было предостаточно, тихо заметил: «Вадик, ну не надо так убиваться, ведь это мой папа умер, а не ваш». Автор, находясь тогда в трех шагах от них, стал невольным свидетелем этой трагикомедии, отчего вынужден был немедленно покинуть погребальную церемонию, закрыв лицо платком и расталкивая стоявших рядом людей, с несмелой надеждой на то, что родственники примут его уход за невозможность справиться с горем и попытку скрыть душившие его слезы. Вадик с некоторым удивлением проводил автора глазами, в которых читалось ревнивое подозрение – в выражении траура его, кажется, превзошли.

Потом мне рассказали, что Вадим, бросив свою горсть земли в могилу, постучал ладонями, похлопал, как всегда делают, стряхивая с рук землю, потом обвел взглядом стоявших вокруг артистов и загадочно сказал: «Та-а-к!..» И в этом протяжном «та-а-ак» было то ли: «Кто из вас следующий?», то ли: «Ну, с этим мы разобрались, что там на сегодня дальше…» Бог его знает, что вложил Вадик в это свое «та-а-к», но окружающие почувствовали в тот момент, будто какой-то зябкий, неприятный ветерок пролетел рядом, и зловещее могильное будущее мелькнуло на миг перед мысленным взором и так же мгновенно исчезло, погасло.

Вы, конечно, понимаете, что коллеги пересказывали свои ощущения несколько проще, но автор, склонный, как и все авторы, к словоблудию, не мог не довести их впечатления до леденящей душу метафоры. Вежливо передернем плечами, произнесем «бр-р-р» и помчимся дальше по живописному тракту наблюдений (и отчасти фантазий) автора, который впредь будет иногда выступать и от первого лица.

Театр «Школа современной пьесы». Идет на малой сцене «Чайка» Чехова. Один из премьерных спектаклей. Роль Аркадиной исполняет Татьяна Васильева, Тригорина – Владимир Качан. Во время драматичного выяснения отношений Татьяна, решив, видимо, усилить комплимент, сказала Тригорину – Качану: «Ты лучший советский писатель». Таким образом Таня модернизировала Чехова, и публика, которая кое-что читала или просто догадывалась, слегка удивилась. Но – слегка. Реакция же Тригорина вам, конечно, понятна. Во время таких «случайностей» автор бывал необыкновенно смешлив. Тем более что Таня повернулась к публике и сказала: «Ну бывает».