Виктор Фрадкин - Дело Кольцова Страница 45

На седьмой день конференция была совсем готова. Половина делегатов позеленела от слушания речей, как от морской болезни. Другая половина нейтрально дремала или делала покупки по магазинам.

И тогда мудрый товарищ Ушаков встал, небрежно держа на ладони толстую пачку листов.

— Товарищи! Тут вот у меня резолюция… О задачах парторганизации, ну, там и о работе окружкома… Я думаю, народ устал, так что разрешите не оглашать? А?

Конференция встрепенулась. Измочаленные делегаты хмуро переживали внутреннюю борьбу.

— Надо бы все-таки того… прочесть. Неудобно как-то не читая.

Ушаков игриво сощурил глаза.

— Собственно говоря, читать особенно незачем, одна формальность. Все всем известно, притом публика тут вот жалуется — очень устали. Так, может, не читать, а?

— Может, прочтем, товарищ Ушаков? Уж все равно, столько сидели — посидим еще…

— Если хотите, прочту, пожалуйста, мне что… Только уж не пеняйте, они у нас во какие!

Окружной секретарь угрожающе взмахнул стопой густо измаранной бумаги. По рядам прошла опасливая дрожь.

— Ладно, чего там, пожалуй, не стоит, Ушаков, читать.

Руководитель торопливо спрятал бумаги в портфель.

— Дело ваше, уговаривать больше не буду, не хотите читать и не надо. Считаем резолюции в основе принятыми.

— А как же с поправками быть? С дополнениями?

— Это, пожалуйста, вносите.

— Как же вносить, если мы резолюции не слышали? Товарищ Ушаков?

На это председатель окружной конференции, уже сходя с трибуны, благожелательно улыбнулся:

— В газете резолюции прочтете, тогда и пришлите поправки — по почте. У нас ведь демократия!

1929 г.

ЛИЧНЫЙ СТОЛ

Сначала разговор быстро и бодро плывет по широкой, полноводной реке. И вдруг как-то незаметно его относит в узкую, унылую, неподвижную заводь.

— Значит, после выходного давайте приступайте к работе. Откладывать не приходится, дело стоит.

— Пожалуйста, за мной задержки нет. Могу прийти завтра оформляться.

— Вот именно. Зайдите в личный стол. Я ему от себя позвоню, столу. А вы привезите паспорт и характеристику с предыдущего места работы. Больше никаких формальностей не надо.

— Видите ли… Я не так уж уверен, что характеристика будет красивая…

— Почему же? Ведь вы отличный мастер, об этом все знают. Ведь ваши работы премированы на выставке. Какая же может быть характеристика?

— У меня там были недоразумения с завкомом. Из-за общественной нагрузки с ними поспорил. Очень сильно поспорил. Они мне под конец обещали: «Свои люди — сочтемся». Боюсь, они в характеристике сочтутся.

— Н-да. Это хуже. Это гораздо хуже! Надо вам что-нибудь придумать.

— Чего же придумывать. Вы-то меня знаете?

— Я-то вас знаю…

— Ну вот, вы и объясните личному столу, что я за работник, что за человек. Это для него важнее, чем отзыв каких-то неведомых людей.

— Так-то оно так. Да разве столу такие вещи объяснишь? Стол таких тонкостей не понимает. Столу бумажка нужна, на то он стол личного состава.

— Но ведь он вам же и подчинен, стол. Напишите сами ему бумажку, если хотите иметь меня на работе.

— Хотеть хочу. Но бумажки, откровенно говоря, писать не буду. С такими вещами не шутят. Бумажка есть документ, а за документ отвечать надо, понятно? Неужели вы не можете выцарапать с места работы хоть какой-нибудь отзыв? Ну, не характеристику; хоть справку, пустяк, ерундовину какую-нибудь. Что, мол, работал у нас с такого по такое-то и что… ну и все. Хотя бы так! Не для меня, для стола это нужно. А без этого, извините, я вас брать не рискну.

А то бывает и наоборот. Разговор медленно трясется по проселочным ухабам и вдруг сразу выкатывает на легкое, удобное, гладкое, шоссе.

— Да я десятый раз объясняю, не могу я тебя взять! Скандал получится, пойми. Ведь тебя тут все как облупленного знают, какой ты есть работник и какие с тобой там были истории. Немедленно поставят вопрос.

— И пусть поставят. Скажешь, что все это были сплетни, что характеристика хорошая, что оттуда ушел по собственному желанию и что вообще — в чем дело?

— Какая характеристика? Разве тебе там дали хороший отзыв?

— А как же. Согласно уговору. Когда заварилась эта каша, я сам пошел и предложил: или освобождайте «по собственному желанию» с хорошей характеристикой, или увольняйте с преданием суду, но уж тогда я из вас пыль повыбью — во всех инстанциях от Эркака до прокурора такого порасскажу, что не обрадуетесь. Ну, они тоже не идиоты: сейчас же отпустили, а составить характеристику дали мне самому.

— Что же ты молчал, чудак! Столько времени зря проговорили. Лети в личный стол, зачисляйся. Копию с характеристики мне оставь, пусть под руками находится.

Человек работает — год, два, пять, восемь лет. Хорошо работает: жарко, весело, успешно. Им довольны, отмечают, ценят, премируют, держатся за него. Пишут о нем в газетах.

Хорошая слава пошла о человеке. Пошла и дошла до того угла, где у человека некогда случился плохой эпизод. Или просто — притаились недруги, конкуренты, завистники.

Тогда из угла побредет за человеком бумажонка.

Она пойдет медленно, семеня ножками, как насекомое. Но обязательно догонит человека.

Бумажонка невзрачная, на серой бумаге, слепым шрифтом отбитая, с плохо оттиснутым штампом, с неразборчивыми подписями и глухим содержанием.

В бумажонке осторожно и туманно говорится, что имярек, который работает у вас, в свое время где-то проявил себя весьма отрицательно, что, по имеющимся данным, вел себя антиобщественно, что, по поступившим заявлениям, устраивал пьянки, что, по создавшемуся впечатлению, является элементом отсталым и пассивным.

У кого имеются такие данные? Куда поступили заявления? От кого? Когда? Пять лет назад? У кого создалось впечатление? Почему создалось? Как создалось? Создалось ли?

Ничего в глухой бумажонке не разъяснено. Она написана хмуро, невнятно, сквозь зубы. Проверить бумажку трудно, часто невозможно. А все-таки бумажка действует.

Ее обносят по кабинетам, бережно прячут в личном столе. И сразу стол, возомнив себя ужасно бдительным, начинает прищуриваться на человека, новым косым взглядом рассматривать его отличную работу, отодвигать хорошего работника в сторону, в тень, в задние ряды. Сам человек, не понимая причины, грустит и мучается от перемены обстановки и отношения к нему; он думает, что стал хуже работать, что в чем-то провинился, в чем-то ошибается. А на самом деле — эта тихая, лживая бумажка, никем не проверенная и никем не подтвержденная, исподтишка гложет его труд, его отдых, его спокойствие.