Вячеслав Бондаренко - Вяземский Страница 45

Пожалуй, лучшим его стихотворением весны 1818 года стала элегия «К воспоминанию», очень похожая на «Воспоминание» Жуковского (этот перевод из Монкрифа был напечатан в сборнике Жуковского «Fur Wenige»[25], который появился как раз в апреле). В ней впервые прозвучали у Вяземского мотивы разочарованности, развитые полтора года спустя в «Унынии».

Прошедшего привет, воспоминанье!Отрадой сердце посети!Ты замени остылое желанье,Будь мне подпорой на пути!Таинственно, в тиши красноречивойБеседуй с жадною душой:Грядущего умолкнул голос льстивый:Надежды немы предо мной!Я отжил век волшебных упоений,Загадку жизни разгадал…

Жуковский, в свою очередь, отозвался на эти стихи элегией «Ты в утешители зовешь воспоминанье…». Чуть позже Вяземский еще раз обыграл «жуковскую» тему в стихотворениях «Песня» и «Сетования» — процитировав в них элегии друга «Вечер» (1806) и «Мечты» (1812) с их мотивами ушедшей юности-весны. В начале 20-х годов этот образ был еще относительно свеж. А вот для Пушкина, работающего над «Евгением Онегиным», юность-весна звучит почти пародийно, и стихи Ленского «Куда, куда вы удалились, / Весны моей златые дни…» — уже не более чем общее место из романтического арсенала русской поэзии.

Весна 1818 года пролетела быстро. 30 апреля родился у Вяземских сын, названный Николаем. А в июле неугомонный князь задумал выбраться в путешествие по Польше, ведь видел он до этого одну Варшаву. Особенно привлекал его Краков, город с бурной и суровой историей. В час пополуночи 2 августа Вяземский выехал из Варшавы коляской, один, без жены и детей.

Дорогою он читал историю Кракова. В 1815 году древняя столица Польши стала яблоком раздора между Австрией и Россией, на границе которых она лежала. В конце концов было решено выделить город в особое государство. Тридцать лет существовала Краковская республика на карте Европы, пока в 1846 году Австрия не включила ее территорию в свой состав.

4 августа, в воскресенье, Вяземский попал в суету краковского большого света — его тут же пригласили на десяток обедов, повезли на бал, где он сперва тушевался, но быстро разохотился и танцевал до упаду мазурку (а потом спал как убитый в коляске)… Остановился в трактире «У Шидловского», в той же комнате, где ночевал в 1805 году Александр I. Президент городского сената Станислав Водзицки показал ему Вавель — могучий замок, возвышающийся на горе. Вяземский заметил, что австрийцы в нем все изуродовали, что мрамор заштукатурен, золотые украшения ободраны, заделаны большие окна и пробиты маленькие… Осмотрели костел Святого Станислава, в котором некогда разъяренный король Болеслав Смелый зарубил епископа Станислава, обличавшего монарха. Поднялись на колокольню храма Богоматери, что на краковском Рынке. Как всякий просвещенный путешественник, Вяземский посетил Академию наук, ботанический сад, обсерваторию, тюрьму, дом умалишенных, монастырь сестер милосердия; съездил на Величские соляные шахты.

Записная книжка быстро заполнялась заметками о политическом и экономическом состоянии города. Прежде всего Вяземский видел в Кракове республиканскую, свободную землю, что-то вроде немецких «вольных городов», Любека или Гамбурга… И не случайно 7 августа, на четвертый день своего пребывания «на горах свободы», вчерне набрасывает он в той же записной книжке стихотворение «Петербург», еще не зная, какую роль сыграет оно в его поэтической биографии. Перед ним по-прежнему величественный Вавель с гробницами древних польских монархов, но он уже видит совсем другое — град Петров, «потомками его украшенный стократ»… «Я на горах свободы такую взгромоздил штуку, что только держись, так Сибирью на меня и несет», — пишет он Тургеневу.

Прежнему творчеству Вяземского ни жанр «Петербурга» (классическая «гражданская ода»), ни политическая окраска стихотворения не свойственны. Нужны были речь на открытии сейма, поздний «Арзамас», иностранные журналы, варшавская обстановка, чтобы князь Петр Андреевич обратился к теме свободы, сотрудничества власти и честных граждан. Нужны были его дидактические послания 1815— 1817 годов, в которых поэт учился говорить высоким штилем XVIII столетия. В «Петербурге» Вяземский — ученик Державина и Радищева, читатель послания Жуковского «Императору Александру», превосходный знаток одического жанра. Тяжелый, прерывистый слог, обилие архаизмов полностью соответствуют предмету описания. А пишет князь о России, о Петербурге, о Петре I, об Александре I:

С народов сорвал он оковы угнетенья,С царей снимает днесь завесу заблужденья,И, с кроткой мудростью свой соглася язык,С престола учит он народы и владык.Уж зреет перед ним бессмертной славы жатва!Счастливый вождь тобой счастливых россиян!В душах их раздалась души прекрасной клятва:Петр создал подданных, ты образуй граждан!

Идет август 1818 года: пишется русская конституция, сразу несколько человек по заказу императора работают над проектами освобождения крестьян; Александр I пока сосредоточен на внутренних проблемах, он и без напоминаний Вяземского готов «образовать граждан» (и Вяземский даже уточняет, каких именно — «свободных граждан свободный земли»). Но есть в России и военные поселения, Аракчеев — и это, по-видимому, дает повод для сомнений…

В поэтическом отношении «Петербург» не был для Вяземского шагом вперед; это, напротив, вчерашний день русской литературы — блистательный, но вчерашний. Важность его в другом. Во-первых, «Петербург» был для Вяземского, бесспорно, политическим актом, напоминанием царю о данных им обещаниях. Во-вторых, это была первая после значительного перерыва гражданская ода в России. Немудрено, что на ее публикацию Вяземский даже не рассчитывал («Петербург» распространял в России Александр Тургенев. Благословенное время, когда поэт мог приобрести всероссийскую славу благодаря переписанным от руки нескольким десяткам копий его творения…). Слишком дерзкими могли показаться императору указания, что и как ему делать (отказаться от «слепого самовластья»… освободить крестьян… разорвать «постыдные оковы», обременяющие мысль… Хотя, в сущности, все напоминания Вяземского царю вполне соответствовали русской оде — тему ответственности государя перед Богом, Отечеством и подданными впервые поднял еще Ломоносов в 1762 году).

И — августейшего грома не последовало. «Петербург» то ли не дошел до царя, то ли в нем не увидел он ничего крамольного. Зато друзья завалили письмами. Плохо отозвался о «Петербурге» лишь Жуковский — он не был поклонником политической поэзии (и Вяземского очень огорчила его реакция). Василий Львович Пушкин назвал оду шедевром, Карамзин — «прекрасными стихами». Порадовался за друга и Батюшков: «Стихи к Петрограду прекрасны, сильны, достойны тебя». Иван Иванович Дмитриев писал Тургеневу: «Нетерпеливо ожидаю узнать последнее произведение оригинального и истинного поэта Вяземского, которого, конечно, не заменит и молодой Пушкин, хотя бы талант его и достиг до полной зрелости… Вяземский, в сердитом или веселом духе, всегда умеет прельстить меня… Он истинно природный поэт! Вот мой герой!» Дмитриев назвал «Петербург» одним из лучших стихотворений Вяземского…