Николай Почивалин - Роман по заказу Страница 45

Разных чудес в те далекие, ни на что не похожие годы действительно происходило множество, но того, которое нужно было Соне, так и не случилось. И чем меньше оставалось на него надежд, тем упорней она верила, тем тщательней прикрывала броней свое сердце — посторонним стучаться в него было бесполезно. А стучались — часто, настойчиво. Стучались на улицах — оглядывались, нагоняя и заговаривая. Стучались через почту — вызнав адрес и закидывая письменными признаниями. Стучались, наконец, и не один раз, самым официальным образом — делая предложения. Самый терпеливый претендент на ее руку — свой же, воспитатель детдома, — после пятилетних домогательств запил и куда-то завербовался. Почему она, Соня, оказалась однолюбкой, она не знала. Может быть потому, что у нее была еще музыка. Виталий Гладышев, кстати, очень любил Шопена.

С прошлым Соню и ее безответно преданную Тасю, Таисью Дмитриевну, связывала одна лишь тропка — на кладбище, куда Соня ходила проведывать своих родителей, а Тася — прежних благодетелей. Отца — шумного, хмельного, вальяжного — Соня сторонилась; мать — тихую простую женщину, напуганную, оглушенную треском-блеском, с которыми в последние предреволюционные годы катилась жизнь в маркеловском доме, — любила. Отцу она была благодарна за то, что он — пускай по той же вальяжности, по прихоти — выписал для нее беккеровский инструмент и тем открыл перед ней огромный, неизъяснимо прекрасный мир; матери была благодарна — за все. Такое раздельное отношение к родителям неосознанно сохранилось и после их смерти. Сметать сухие палые листья — осенью и откладывать снег — зимой Соня всегда начинала с могилы матери, потом переходила к могиле отцовской, — похоронены Маркеловы были рядом, в одной ограде. Таисия Дмитриевна, наоборот, — и Соня, вероятно, поэтому и замечала, — чаще всего и так же, вероятно, машинально, останавливалась у могилы Маркелова, хотя дальней родственницей приходилась хозяйке, Маркеловой. В девочках, от прислуги, Соня слышала, что отец снасильничал над пятнадцатилетней приживалкой и потом долго навещал ее в боковушке. Так ли это было, Соня не знала, не хотела знать и никогда не узнала. Хотя здесь, на кладбище, невольно вспоминала об этих слухах, украдкой наблюдая, как Тася, молчаливая, худая, с тонким пергаментным лицом, молча и отрешенно стоит у последнего изголовья — своего благодетеля, мучителя ли?

Что-то все-таки ее мучало, глодало: всего на десять лет старше Софьи Маркеловны, Таисия Дмитриевна частенько похварывала, усыхала — как усыхает, сморщившись, ненароком ошибленный и неподобранный гриб. Каждый раз, ослушиваясь и потом длинно, бестолково по этому поводу объясняясь, Софья Маркеловна приводила врачей, те ничего серьезного не находили у нее. Осенью тридцать первого года, тихонько поплакав и успокоившись, Таисия Дмитриевна скончалась. Местечко ей — после подношений церковному сторожу — нашлось рядом с бывшими хозяевами…

И тут Софья Маркеловна чуть было снова не поверила, что чудеса возможны.

В ту осень, когда похоронили Таисию Дмитриевну, немного, правда, попозже, под Загоровым начала орудовать какая-то банда. В окрестных деревнях горели дома местных активистов-партийцев, грабили всех, у кого, подозревали, водились деньжата и харч; в красном кумачовом гробу отнесли погибшего в перестрелке главного загоровского начальника, механика водокачки Рындина, в его неизменном кожаном картузе, — в этот раз в провожаемой скверным несыгранным оркестром процессии Софья Маркеловна шла уже не случайно. Уезд притих, затаился, по ночам возле детдома дежурили вооруженные милиционеры.

Поздним вечером, когда Софья Маркеловна собиралась ложиться, вкрадчиво постучали.

Не подумав, что можно бы не откликнуться, она, запахивая халат, подошла к двери, безбоязненно спросила: кто, кого нужно?

— От Виталия Викентьевича, откройте, — негромко и требовательно прозвучал мужской голос.

Звякнув, вылетели из своих петель-гнезд два здоровенных кованных крюка; дрожа, не замечая, что халат распахнулся, Софья Маркеловна посторонилась, впустив небритого, в мокрой от дождя кожанке человека.

— Где он? Что с ним?

— Тише, ты! Вы! — сердито оборвал и поправился ночной гость, уверенно заложив верхний крючок. — Вы одна?

— Одна, одна! Да какое это имеет значение! — возмутилась Софья Маркеловна, захрустела пальцами. — Боже мой, ну говорите же! Где вы его видели? Когда?

— Виделись мы с ним давненько, на Кубани еще. — Мужчина усмехнулся. — Годов с десяток назад. Был жив-здоров.

— А сейчас, сейчас где? Приедет он?

— Про остальное не меня спрашивать надо, кого повыше. — Поясняя, он выразительно, взглядом, показал в потолок.

Взвинченные до предела нервы разом сдали, сердце куда-то ухнуло от обрушившейся на нее не столько тяжести, сколько пустоты; от слабости Софья Маркеловна едва держалась на ногах.

— Что вам угодно?

— А вы деловая, — похвалил мужчина, сунув под кожанку руку, он извлек золотую цепочку и крестик с крохотными зубчиками по краям. — Ваш?

Софью Маркеловну снова что-то ударило, качнуло.

— Мой! Откуда?

Золотистая горка на чужой нечистой ладони сияла, притягивала, завораживала взгляд: для Софьи Маркеловны сейчас в этом сиянии были и ее молодость, и ее последнее порывистое благословение Вики Гладышева, и, возможно, единственно оставшаяся ниточка, связывающая ее с ним, живым.

— Откуда у вас?

— Когда-то он мне сам его дал. — Сухо, деловито мужчина внес ясность: — И сказал: понадобится — покажи ей, она поможет. Как видите — довелось.

Кое-что, по крайней мере основное — цель этого ночного визита, — действительно прояснилось; почему-то отчетливо, безо всякого, впрочем, испуга подумалось: у них в Загорове люди в таких коротких кожанках не боятся, не озираются настороженно.

— Чем я могу вам помочь?

— Деньгами. Можно такой же ерундой, — мужчина подкинул на ладони цепочку с крестиком. — Еще лучше — монетами.

— У меня нет ничего, — устало ответила Софья Маркеловна и, понимая уже, с кем разговаривает, равнодушно посоветовала: — Можете сами убедиться.

По этому равнодушию, безучастности, тот сразу понял, поверил, что Софья Маркеловна говорит правду, цепкими цыганскими глазами пошарил по открытому на высокой груди халату — прикидывая, не взять ли тут хотя бы то, что можно взять, зло ругнулся:

— Эх вы, блаженные! Такую вашу!..

Рывком, заученно сунул под кожанку золотую несработавшую отмычку. — Софья Маркеловна не удержалась:

— Отдайте мне!

— Считай, что опять подарила. — Холодный предостерегающий взгляд шаркнул по ней, как нож: — О том, что был, — никому. Я не повторяю, понятно?