Дуэль Пушкина. Реконструкция трагедии - Руслан Григорьевич Скрынников Страница 46

В борениях прошёл год. Когда же Александр Сергеевич обзавёлся мундирным фраком и 16 декабря явился в Аничков, он вернулся с бала с лучшими впечатлениями: «Вообще бал мне понравился, – записал он в дневнике. – Государь очень прост в своём обращении, совершенно по домашнему»554.

Пушкин перестал писать верноподданнические стихи, отчего мундирная фронда должна была выглядеть в глазах властей как поведение, недопустимое для верноподданного.

Весной 1834 г. поэт в письме к жене принялся полушутливо обсуждать свои отношения с царской семьёй. «К наследнику, – писал он, – являться с поздравлениями и приветствиями не намерен… Видел я трёх царей… третий… упёк меня в камер-пажи под старость лет. […] Посмотрим, как-то наш Сашка (годовалый сын поэта. – Р.С.) будет ладить с порфирородным своим тёской (шестнадцатилетним цесаревичем Александром. – Р.С.); с моим тёской (императором Александром I. – Р.С.) я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! […] плетью обуха не перешибёт. Теперь полно врать; поговорим о деле»555.

Послание к жене было сугубо личным, не подлежавшим оглашению. Свою вольную болтовню с Натальей сам автор письма называл враньём. Но с точки зрения приличий света и правил двора выпады поэта были верхом дерзости в отношении царской фамилии.

Пушкин забыл об осторожности и немедленно поплатился за свою беспечность. Его письмо, отосланное 24 апреля, было без промедления скопировано на московской почте и отослано Бенкендорфу. Последний не упустил случая и доложил о крамоле императору.

10 мая 1834 г. Пушкин записал в дневнике: «Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку… Он уведомлял меня, что какое-то письмо моё ходит по городу и что государь об нём ему говорил»556.

Итак, официальная версия заключалась в том, что крамольное письмо распространяли по столице в списках и таким путём (помимо полиции) оно попало к властям.

Когда Николаю I надо было воздействовать на поэта, он прибегал к услугам либо Бенкендорфа, либо Жуковского. Александр Сергеевич, услышав сообщение друга, почти поверил ему и заподозрил жену. Своё письмо к ней от 12 мая он начал словами: «Какая ты дура, мой ангел!»557

В письме от 18 мая он разъяснил причину своего раздражения: «…надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даёшь… Никто не должен знать, что может происходить между нами… Без тайны нет семейственной жизни»558. В то время Пушкин ещё не знал, что в перехваченном письме речь шла не о семейных тайнах, а об императорской фамилии.

В III Отделении были люди, симпатизировавшие Пушкину и пожелавшие предупредить его о беде. Бывший лицеист – секретарь Бенкендорфа П.И. Миллер – обратился к другому бывшему лицеисту, М.Д. Деларю, с просьбой предупредить Пушкина. По словам П.И. Миллера, он изъял копию пушкинского письма из ящика с бумагами, предназначенными для доклада государю, из-за чего письмо не попало на стол к императору и автор его избежал кары559. Рассказ Миллера неточен. Ранние, достоверные источники не оставляют сомнения в том, что пушкинское письмо было показано Бенкендорфом императору, а кроме него – также Жуковскому. Со слов Жуковского Пушкин записал в дневнике, что «полиция, не разобрав смысла, представила письмо Государю, который сгоряча также его не понял», после чего «письмо было показано Жуковскому, который и объяснил всё»560.

В письме Бенкендорфу Жуковский уточнил, что ему было показано не всё письмо Пушкина, а выписка, которую он тогда объяснил наугад, не зная письма в целом. Императору также были представлены лишь «некоторые места» из письма561.

Секретная полиция оказалась в деликатном положении. Если бы Бенкендорф предъявил полный текст перехваченного письма, он скомпрометировал бы почт-директора и себя. Поэтому дело ограничилось туманными указаниями на копии письма, якобы ходившие по городу. Императору положили на стол некоторые отрывки из «копии». Текст перлюстрированного письма, заверенный почт-директором, оказался ненужным, что и позволило Миллеру изъять документ из стола Бенкендорфа и передать Деларю для ознакомления поэта с этой историей.

Пушкин получил точную информацию разом от Жуковского и от чинов секретной полиции. Поэт уяснил себе, что Наталья тут ни при чём. Не позднее 29 мая он упомянул в письме жене о полиции, «которая читает наши письма»; 3 июня – о «свинстве почты».

Получив документальные доказательства доносительства почт-директора Булгакова, Пушкин решил проучить его. В Москве, – писал он жене, – «состоит почт-директором н[егодя]й Булгаков, который не считает грехом ни распечатывать чужие письма, ни торговать собственными [дочерьми]»562. Поэт предвидел, что его письмо жене будет перехвачено и, скорее всего, уничтожено Булгаковым. Поэтому он познакомил с текстом письма своих приятелей. Цель заключалась в том, чтобы обличить чиновника как агента секретной полиции563.

В ожидании новых перлюстраций Александр Сергеевич писал 3 июня 1834 г.: «Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя»564. Фраза предназначалась царю и жандармам.

Подробности, сообщённые поэту доброхотами из секретной полиции, произвели на него удручающее впечатление. Он и прежде сталкивался с такими происшествиями. В 1824 г. перлюстрация одного из пушкинских писем дала повод властям сослать его на несколько лет в Михайловское. Но всё это происходило в минувшее царствование, при Александре I. С новым монархом у Пушкина сложились особые отношения, казалось бы, исключавшие подобный образ действий. Доверие поэта к порядочности и честности императора стало рушиться.

10 мая 1834 г. Пушкин записал в дневнике: «…какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным»565.

Некоторые личные обстоятельства усугубляли гнев Пушкина. Весна 1834 г. была временем настойчивого ухаживания Николая I за Натальей.

Пушкина задело то, что император, как офицеришка, волочится за его женой и через полицию следит за интимной перепиской супругов. «Никто (включая самодержца. – Р.С.), – сердито писал поэт, – не должен быть принят в нашу спальню»566.

Скандал по поводу перлюстрированного письма вспыхнул и улёгся в начале мая. Дерзкие рассуждения историографа по поводу его взаимоотношений с царями были оставлены без последствий. К началу июня 1834 г. раздражение поэта улеглось. В письме к жене от 11 июня поэт писал: «На Того (царя. – Р.С.) я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну,