Герман Гессе - Письма Страница 46

«Вспоминая школьные помещения, где я учился, я хоть и не припоминаю никаких рельефов с лентами – в те сказочные довоенные времена никто не был еще достаточно богат для таких благотворительных и роскошных творений, – но все-таки там и сям попадалось, на более скромной ступени, что-нибудь вроде картины и изречения, гипсовая голова Софокла над дверью, портрет всемирно известного немецкого драматурга, да и изречения неоспоримо глубокого содержания тоже кое-где можно было увидеть. Если бы меня, четырнадцатилетнего, спросили тогда, хотел бы я быть одним из изображенных писателей или автором этих изречений, я ответил бы возмущенным отказом, ибо, надо к стыду нашему признать, мы, мальчики, ни во что не ставили эти благородные украшения, мы находили их скучными и пользовались золотыми словами разве что для смешных переиначиваний и каламбуров. Таким образом, как Вы видите, с той школьной поры, со времен тех наказаний, во мне осталось какое-то сопротивление этим вещам, чтобы не сказать – отвращение, отчего мне вовсе не хочется, чтобы мои слова красовались в таких торжественных местах, а меня присоединили к плеяде классических авторов золотых слов от Марка Аврелия до Шиллера.

Что в Вашей идее мне нравится, так это решение поручить такую почетную задачу художнику. Ему, вероятно, будет весьма непросто мысленно и изобразительно разделить, к Вашему и моему собственному удовлетворению, человеческую жизнь на пять ступеней, но он, я думаю, как-то справится с этой заботой. А я, коль скоро мне суждено участвовать в Вашей затее, хотел бы выпутаться из этой истории, порекомендовав Вам для ленты стихи или прозу одного из тех истинных, настоящих классиков, чьи сокровищницы полны благороднейших драгоценностей.

И еще одну заботу вызывают у меня мои стихи и мое имя: она связана не с моим, а с Вашим благом. Я не политик, тем более не пророк, но я могу представить себе, например, такую возможность, что в близком или далеком будущем Ваша школа, Ваш город и Ваша страна окажутся под гнетом суровой диктатуры, требующей безоговорочной идеологической унификации, диктатуры, скажем, пролетариата или победоносно воскресшего милитаризма и фашизма. Тогда у Вас были бы в актовом зале красивые, правда, рельефы на стене, но среди них и лента со стихами автора, который при любой строгой диктатуре сразу же окажется в черном списке. Юные патриоты-энтузиасты быстро позаботятся о том, чтобы уведомить ближайшего комиссара о порочащей Вашу школу ленте со стихами, и Вам не только пришлось бы с большими затратами убрать ее, но у Вас, как ответственных за выбор писателя и текста, могли бы возникнуть и гораздо более серьезные неприятности».

Вот какой примерно ответ думал я послать на далекий север. Но человек, во-первых, слаб, во-вторых, тяжел на подъем, и оба эти начала были во мне настолько сильны, что вместо своего прекрасного письма с отказом и предостережением я послал этой дирекции любезную открытку с согласием. Почтовая открытка – это вообще одно из лучших изобретений, которые подарила миру Германия.

Не знаю, хорошо ли я поступил, заставив Вас, после того как Вы только что терпеливо одолели мой том писем, прочесть еще и это ненаписанное и все же написанное письмо. Мне просто хотелось немного поболтать с Вами, неважно о чем. Скоро мы снова поедем на ритуальный курс ванн в Баден-на-Лиммате. Нинон будет ездить оттуда в цюрихскую библиотеку, и еще мы навестим моего сына Хайнера, у которого теперь есть домик в Кюснахте, на знакомой Вам Шидхальденштрассе.

Сердечный привет от нас Вам и Вашим. Ваш

Г. Гессе

Томасу Манну

январь 1953

Дорогой Томас Манн!

Своим милым письмом Вы доставили мне большую радость, я благодарен за это.

Знать, что еще один Ваш рассказ близок к завершению, тоже плюс, опять можно чему-то заранее радоваться, чего-то с любопытством ждать.

Есть какая-то странная тайна в нашем чувстве (ибо это, безусловно, и мое чувство), что наше творчество нельзя причислить к «настоящему», к абсолютно ценному и подлинному, к классическому и долговечному. Отчасти это чувство основано на чем-то объективном, на том факте, что подлинные и великие классики выдержали как раз ту проверку, которая ныне живущим еще предстоит. Они пережили период, когда мир был сыт ими и славил новых гигантов, а период этот часто бывает довольно долгим, они восстали из гроба и забвения.

Но дело тут, по-моему, не только в этом. Среди художников, как и среди всех прочих, есть люди такого типа, которые имеют счастье и дерзость верить в себя и гордиться собой, такие, например, как Бенвенуто Челлини, к этому типу принадлежат, может быть, и Геббель, Виктор Гюго, может быть, и Г. Гауптман, да и многие поменьше, которые в патетическом тщеславии предвосхищают не назначенные им величие и долговечность. И к этому типу, как бы с нами ни обстояло дело, мы не принадлежим.

Хочу, чтобы Вы поскорее снова почувствовали себя устроенным и защищенным! Я думаю о Вас радостнее, с тех пор как знаю, что Вы в Эрленбахе. А Ваш великолепный гимн бренности я вбирал в себя, как хорошее вино.

Томасу Манну

март 1953

Дорогой господин Томас Манн!

Это была славная и полная неожиданность! «Ага, Круль!» – подумал я, вскрывая бандероль, а книга оказалась совершенно нежданная. Я порадовался, разглядывая ее и ощупывая, порадовался прежде всего милой дарственной надписи, затем многообещающему объему прекрасно сделанного тома, в котором мне не нравится только обложка. Потом, когда я стал перелистывать и пробегать глазами оглавление, мне стало вдруг ясно, какая это автобиографическая и историческая сокровищница, и я уже начал выковыривать изюминки, принявшись первым делом за еще незнакомые вещи, из которых меня особенно восхитило «Любимое стихотворение». Qualis artifex![10] Благодарю Вас, Вы доставили мне большую радость.

Вот кстати: недавно один человек – кажется, его фамилия Грюнвальд – прислал мне из Америки рукопись своей работы, из которой я прочел только отмеченное им самим место. Это восхваление Гессе за счет Томаса Манна, которого он непристойно ругает. Я написал ему открытку, где с грустью сказал, какого я о нем мнения, он обиделся, и скоро, полагаю, его восхищение мною сменится противоположным чувством, как то было у него с Вами. Ибо он уверяет, что раньше был в восторге от Вас. Что за люди!

Моя жена радуется вместе со мной предстоящему чтению, и мы оба шлем вам троим горячий привет. Ваш

Г. Гессе

Рудольфу Панвицу

январь 1955

Глубокоуважаемый господин Панвиц!

По прочтении «Игры в бисер» Вы одарили меня письмом, какие получаешь весьма редко; я прочел его с радостью и волнением и радуюсь ему, как позднему, неожиданному дару. Ведь, хотя в старости я, к собственному удивлению, несколько даже избалован признанием и успехом, большая часть выпавших на мою долю похвал и сочувствия шла от людей, которых я не мог считать вполне компетентными, которые способны были усвоить лишь половину сложной сути литературного произведения или того меньше, от людей, чье одобрение обесценивалось еще и тем, что обычно оно сводилось к использованию моей книги в слишком прямолинейных практических целях.