Анатолий Марков - Родные гнёзда Страница 46

Снежная, белая пустыня, по которой ездишь, бывало, на этой охоте целый день, бывает скучновата и утомительна для глаз ярким снежным блеском, почему обыкновенно я, выехав с Алексеем из дома, сейчас же укладывался в санях поверх собак, пока мой спутник не «подозревал» вдали мышкующего лиса или залёгшего зайца, на что он был большой мастер.

Опыт требовал при этой охоте одного лишь условия: не брать собак на свору, так как во сне они могли перепутать ремни и, соскочив с саней, могли передушить друг друга, или, ещё хуже, — стащить с собой охотника, который держит свору. Это однажды и случилось с моим отцом, который застудив себе пальцы, намотал ремень на локоть и был стащен собаками с саней в снег, несмотря на его семь пудов весу. Открытыми собак на санях тоже нельзя было оставлять, так как от холода они никогда не стали бы лежать спокойно, да и кроме того, зазрев зверя, никогда не дали бы к нему подъехать в меру, уж не считая того, что лисица, увидев собак издали, удрала бы раньше времени.

В зиму 1910 года нам удалось затравить в сильный мороз огромную лисицу, на редкость удачно подъехав к ней почти в упор.

Я, как всегда, заснул на санях, прикорнувши в тёплой дохе к груде спавших под ковром собак, засунув при этом замёрзшую ногу под ляжку кроткой суке Славке, как вдруг был неожиданно разбужен бесцеремонным толчком Алёши-Календаря, который на охоте терял всю свою почтительность к «барчуку» и в азарте позволял себе многое, на что я, впрочем, хорошо понимая его охотничью страстность, никогда не обижался.

Поёживаясь и вздрагивая от стужи, взявшей в тиски сердце, я открыл глаза и сквозь намёрзшие слезинки, блиставшие радужным разноцветом, увидел холодное зимнее солнце и белый простор безмолвного снежного поля вокруг, свинцовое серое небо над ним и на белой вершине холма рыжую с огненным отливом лисицу. Она мышковала, и то становилась на дыбы, то прыгала, припадая на передние лапы, рыла ими снег, временами окутывавший её сияющей пылью. Роскошный её хвост мягко метался вверх и вниз, ложась на снег красным языком пламени.

На нас лис как будто не обращал никакого внимания, и только тогда, когда сани подъехали к лисице на десять шагов, она оставила своё занятие, и спокойно усевшись, стала нас рассматривать с любопытством, но без тревоги, склонив на бок ушастую острую морду.

Дальше ждать было нечего и я, давно уже державший в руке один из углов ковра, быстрым взмахом сорвал его с собак и, указав им на лисицу, заулюлюкал. Сладко спавшие борзые взметнулись от крика, как на пружинах, и сорвавшись горячей грудой с саней, обдали меня запахом псины и целым облаком снега.

Бедный лис успел лишь подпрыгнуть на месте от изумления и был тут же растянут собаками на изрытом им пригорке.

Он оказался самцом необычайной величины, самым большим экземпляром, какой мне пришлось увидеть. Спина и бока у этой лисицы были почти чёрные с проседью, очень тёмной была и морда сверху. Впоследствии, на Кавказе, в Турции и Египте мне приходилось видеть тамошних лисиц, которые всегда меня удивляли своим дешёвым рыжим мехом и мелким ростом, так резко отличавшихся от наших степных лисиц, бывших величиной с хорошую собаку и с прекрасным тёмным мехом. Крупной величины у нас в Курской губернии были и зайцы-русаки, достигавшие 25‑30 фунтов живого веса.

К Рождеству, когда снега становились слишком глубокими, и охота с борзыми прекращалась до следующей осени, охотники наших мест переходили на охоту ружейную. Зайцы и лисицы, уж не говоря о куропатках, в эту пору начинали жаться к человеческому жилью, так как в поле и степи им становилось трудно добывать корм. В это время все сады, гумна и огороды покрывались вокруг усадьбы сетью заячьих следов. С вечера и до рассвета русаки приходили кормиться на гумна к овсяным скирдам, сохранявшимся всю зиму для корма скота. В лунные светлые ночи около Рождества мы садились в засаду к скирдам и стреляли подходящих к нам косых. Несмотря на кажущуюся простоту, эта охота требовала известной сноровки и опыта, а главное, уменья выбрать для засады подходящее место. Лучше всего для этой цели служили одиноко стоявшие в поле или на окраине гумна овсяные скирды, вокруг которых были не только свежие, но и давние заячьи следы, указывавшие на то, что зайцы привыкли к этому месту и являются сюда на кормёжку каждую ночь, а не случайно. Следовало, кроме того, охотнику сесть так, чтобы его силуэт не рисовался на фоне неба или снега и не был виден зайцам, для чего лучше всего было садиться спиной к стогу. Во время охоты нельзя было двигаться и даже шевелиться, так как всякокого движущегося предмета ночью зайцы боятся, а звук в морозную ночь слышен издали. Это условие самое трудное, так как в холодные зимние ночи, не двигаясь, легко заснуть и можно замёрзнуть во сне. Во избежание шороха соломы охотнику необходимо подстилать под себя попону.

Как бы ни была ясна лунная ночь и как бы не казалось, что «видишь, как днём» — это самообман, так как даже на снегу лунного света недостаточно, чтобы различить мушку на ружье, и потому стрелять на «засидках», как называется этого рода охота, приходилось исключительно по стволу ружья.

По вечерам у горящего камина охотники любят рассказывать о разных приключениях, которые с ними бывали на охоте, причём эти рассказы часто касаются разных необыкновенных случаев, а иногда и таинственного, что могло почудиться охотнику одному, вдали от всякого жилья, в неверном лунном свете.

Случилось нечто похожее и со мной, причём видение наверняка спасло меня от большой беды, если не от смерти. Было это в 1911 году, накануне Крещенья. Решив идти на засидки в далёкий луг, где у нас зимой стояли два овсяных скирда, я, вообще ничего не пьющий, «для тепла» глотнул большую рюмку крепкого коньяку. Прийдя на место, приткнулся к стогу и стал ждать зайцев, следы которых виднелись вокруг. Незаметно для самого себя я задремал в тёплой лисьей шубе… В полусне мне почудилось, что из лунного света ко мне подплыла по воздуху прозрачная белая фигура, которая, дотронувшись до моего плеча, слегка его потрясла и сказала: «Иди домой»…

Почему-то в этот момент я ясно сознал, что это была моя покойная нянька Мария Григорьевна, хотя к этому времени я уже ни её голоса, ни лица больше не помнил.

Очнулся я от ощущения, что у меня горят ладони. Было необыкновенно тихо в воздухе, снег сверкал под луной тысячами блёсток и искр. Ружьё, несмотря на две пары тёплых перчаток, жгло мне руки. Я положил его на колени, но немедленно стало холодно и коленям, и я почувствовал сразу озноб во всём теле. С трудом поднявшись, точно со скованными движениями, положив ружьё, не имевшее ремня, на плечо, я пошёл в усадьбу. По дороге на ходу мне удалось согреться, но двустволку пришлось всё же бросить в снег, так как её буквально невозможно было держать не только за металлические, но даже за деревянные части, которые жглись точно огнём. Добравшись до дома, я первым делом бросился к термометру, прибитому у нас за окном столовой, и только тогда понял, в чём дело. Пока я дремал у скирд в поле, мороз, бывший с вечера градусов 12, поднялся до 30‑ти, и не разбуди меня видение няни или холод ружейных стволов, я наверное замёрз бы насмерть.