Уинстэнли - Татьяна Александровна Павлова Страница 47

И вдруг среди самого черного отчаяния — это уже бывало с ним и раньше, — словно луч света пронизал мрак. В нем проснулась надежда. Светлая радость и мир внезапно наполнили душу. Он понял это как ответ на свои моления. «Отче, — сказал он, — да будет воля твоя. Ты знаешь, что только любовь к справедливости заставляет меня делать то, что я делаю. Помоги мне сохранить в себе твой свет, то есть сознание того, что земля должна стать общей сокровищницей для всех людей. Вот единственная путеводная нить, которая ведет меня. Я никогда не читал об этом в книгах и не слышал от других людей; ты сам научил меня. И не себялюбие или забота о телесном благополучии заставляют меня продолжать это дело; но сила любви к свободе и миру для всех, для врагов так же, как и для друзей, даже для тех, кто преследует меня, стремясь сделать нищим… С тех пор, как я послушался твоего голоса, меня ненавидят, бесчестят и судят со всех сторон. Даже те, кто искренне исповедует тебя, осыпают меня бранью. И хотя они видят, что я не могу воевать против них оружием плоти, они борются со мной этим оружием. И я вижу, Отче, что Англия предпочитает железный меч и алчность, а не меч духа, который есть любовь; и какова твоя цель в этой стране или во мне самом, я не ведаю. Но укрепи твою силу во мне и делай, что тебе будет угодно».

Ему вдруг почудилось, что вокруг бушует буря, хотя вечер был спокоен и ясен; и что он стоит один под слабым, ненадежным укрытием на холме, ожидая, когда стихнет ветер и прекратит хлестать дождь. Стоит и ждет конца.

Потом ему сказали, что какие-то люди, он даже не знал, кто, явились после него к бейлифам и принудили их отдать коров. Их привели к нему; но боже, что за вид являли бедные твари! Их головы, бока и спины были покрыты ссадинами от ударов и запекшейся кровью. Сердце его сжалось. «Бедные вы мои! — подумал он. — Вы никогда не копали на холме Святого Георгия, но вы пострадали за меня, потому что даете мне молоко, которым я питаюсь… Если эти лорды, и бэйлифы, и фригольдеры, отродья дьявола, снова поднимут голову и сядут в нормандское седло, они поработят Англию еще больше, чем было при короле…»

Бэйлифы, верно, хотели продать этих коров, выручить за них деньги и заплатить прокурору и судьям, чтобы они запретили диггерам защищать свое дело. Он вдруг понял, что если бы им разрешили говорить на суде, они вдребезги разгромили бы все старые законы и доказали бы, что те, кто их поддерживает, — лицемеры и предатели дела республики, и тогда ремесло прокуроров и адвокатов падет, а лорды будут уравнены с простыми людьми.

А остальных коров они, возможно, хотели зарезать и устроить пир для таких, как Билл Старр и Нед Саттон и их прихлебатели. Хотя какой тут пир! Кожа да кости, жалко смотреть. Или деньгами, вырученными от их продажи, заплатить за вино и табак для тех офицеров, джентри и богатых фригольдеров, которые проводят время в кобэмской таверне «Белый лев». Уинстэнли знал, что они встретились там 24 августа, чтобы решить вместе, как извести диггеров. Ибо, говорили они, если дело диггеров победит, мы потеряем все свои почести и титулы и станем не лучше, чем наши рабы и слуги; и потому поднимем мечи и сокрушим диггеров — врагов наших.

Но что значат их злоумышления против истины — против Царя справедливости! «Вы можете убить мое тело или бросить меня в тюрьму, — говорил он им мысленно, — но знайте, чем больше вы стараетесь, тем большие тревоги и беды наполнят ваши сердца, и вы в конце концов окажетесь поверженными. Мы просим вас об одном: дозволить нашему делу выйти на открытый суд и не действовать больше под покровом тьмы, не посылать своих бэйлифов и служителей ночью красть скот у бедных людей под видом правосудия, тогда как дело наше никогда не слушалось публично».

Все эти события и мысли свои Уинстэнли изложил в трактате «Слово предостережения лондонскому Сити и армии». Он когда-то сам был полноправным гражданином Сити; может быть, там найдутся люди, способные откликнуться на дело диггеров? В добром же отношении некоторых солдат и офицеров армии он уже имел случай убедиться.

Он включил в издание текст своей защитительной речи, которая так и не была произнесена в суде.

Но вера его была напрасна. Власти республики принимали все более крутые меры, чтобы не дать говорить в полный голос таким, как Лилберн или Уинстэнли. Двадцатого сентября парламент принял «Акт о неразрешенных и возмутительных книгах и памфлетах и о лучшем упорядочении книгопечатания». Он должен был действовать до 23 сентября 1651 года. Во избежание распространения «лживых, неправильных и нелепых известий», а также публикации «какого-либо мятежного, возмутительного или изменнического памфлета… направленного против государства или правительства», каждый владелец печатного станка должен был в десятидневный срок представить парламенту внушительный залог в триста фунтов стерлингов и двух поручителей его благонадежности. На заглавном листе каждой книги и памфлета предписывалось помещать имя автора и его адрес, а также имя и адрес типографщика, которому в случае неповиновения грозил штраф в 10 фунтов и уничтожение всей его печатной продукции; при вторичном нарушении указанного акта его лишали права заниматься издательским делом.

Джайлсу Калверту, который публиковал почти все сочинения Уинстэнли, пришлось быть поосторожнее. Во всяком случае, до конца года больше ни одного диггерского манифеста не вышло из его печатни.

ЧЕРНАЯ ОСЕНЬ

ще в августе диггерам пришлось переселиться с земли Фрэнсиса Дрейка. Судебные преследования и постоянная злоба соседей, которые гнали свиней и коров на их посевы и сами топтали их, вопя и улюлюкая, словно пьяные в Троицын день, возымели свое действие. Диггеры перешли на другой склон холма Святого Георгия, в пяти милях от прежнего лагеря, на пустошь, входившую в манор Кобэм. Манор этот принадлежал пастору Джону